Ханс Киллиан - В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943

– Ничего удивительного. Я защищал докторскую по эмболии. У меня на нее, так сказать, нюх. Вы же знаете, что этот диагноз живому человеку ставят только тогда, когда это случайно приходит в голову.

Мы обсуждаем возможные методы лечения. С этим дело обстоит плохо. Профессор вызывает врача отделения и дает ему некоторые указания. Затем собирается уходить.

– Ах, не уходите, – говорю я усталым голосом, – все покинули хирурга-консультанта.

– Это еще что такое? – изумляется он. – Я так завидую вашей должности! Вы повсюду разъезжаете. Бываете на разных участках фронта. Можете указывать младшим коллегам…

– Ну да, – невесело отвечаю я, – это только так кажется. Конечно, мы много путешествуем. Помогаем то там, то здесь. И все-таки… я разочарован.

– Рассказывайте, – говорит Термойлен напрямую.

– Это трудно объяснить. Я добровольно вызвался ехать на фронт. Конечно, хирург здесь многому может научиться. Но мне хотелось работать на линии фронта, а не в тылу. Это не просто слова. Не знаю, поймете ли вы: я солдат, в глубине души я самый обыкновенный солдат.

Термойлен смеется.

– Но, дружище! Во время Первой мировой вы уже были врачом.

Я качаю головой:

– Ничего подобного! Я тогда в чине лейтенанта служил начальником минометной роты в Вогезах, в Италии на реке Изонцо, в Юлийских Альпах, под Кобаридом, позже под Камбре и на Ипрском выступе. Четыре ужасных года. Я сумел все выдержать только благодаря солдатам, этого не забудешь. Я не смог сидеть в тылу. Вы меня понимаете? Поэтому меня снова потянуло на фронт, в общество военных всех рангов – в чисто мужскую атмосферу. И что в результате? Я хирург-консультант, одиночка. Конечно, положение престижное, по крайней мере, так полагают товарищи, у тебя влияние. Но весь блеск быстро проходит. С другими советниками тоже такое происходит. Может быть, мы разбираемся в своем деле, некоторые даже считаются светилами, но этого недостаточно, это не приносит удовлетворения. Нам не хватает друзей. Нет никакой компании, группы, ты совсем одинок.

Я замолкаю. Он долго смотрит на меня. Понял ли он, или до него не доходит, отчего я в разладе с самим собой? Вдруг он говорит нечто совершенно ошеломляющее:

– Ваше разочарование и депрессия – просто плод больного воображения. Хотите, я скажу вам одну вещь? Вы знаете, что для нас означают ваши осмотры на фронте? На фронте, где все мы постепенно тупеем!

От волнения он переходит на берлинский диалект:

– Вести войну – это глупость, идиотизм. Война превращает людей в идиотов. С обеих сторон все выжившие становятся идиотами – так сказать, остаточные явления. Хуже ничего быть не может. А вы дарите нам новые идеи, стремления! Вот в чем дело, дружище! Нам снова есть о чем подумать.

От растерянности я молча уставился на него, не зная, что сказать, в то время как он – словно самому себе, но очень настойчиво – продолжает твердить: «Нам снова есть о чем подумать».

Я откидываюсь назад и смотрю в потолок. Мне это в голову не приходило. Я думал, на фронте нас воспринимают лишь как неизбежное зло.

– Вы даже не представляете, что вы мне сейчас сказали, Термойлен. Вы открыли мне совершенно новый смысл моей деятельности, моей роли. – Я вскакиваю с кровати и хватаю его за руки. – Друг! – кричу я в восторге. – Какой подарок! Теперь мне тоже есть о чем подумать!

Стремительно проносятся трагические дни в Молвостицах. От главного врача я получаю телефонограмму: «Срочно разыскать полевой госпиталь в Парфине и осмотреть человека по имени Доблер со стреляным ранением сонной артерии». В конце приказа пометка: «Крайняя опасность для жизни».

Снова серьезное ранение сосуда со всеми сопутствующими волнениями и опасностью.

Я связываюсь по телефону с летным штабом и прошу срочно предоставить мне самолет для вылета в Парфино, расположенное к востоку от Старой Руссы на реке Ловать. Мне обещают, что после полудня самолет заберет меня с аэродрома в Молвостицах.

Я тепло прощаюсь с Нильсоном и Термопленом. Вместе мы пережили тяжелые часы. Затем отправляюсь на полевую летную площадку. Время идет, но вместо моего самолета появляются русские штурмовики. Они бомбят и обстреливают аэродром. Из нашего не самого безопасного укрытия мы наблюдаем за противовоздушной обороной. Артиллеристы палят из пушек трассирующими снарядами малого калибра, снаряды попадают в цель, но отлетают в стороны. Это хорошо видно. Они не оказывают ни малейшего воздействия на бронированные русские самолеты. Сбросив все свои бомбы и выпустив все снаряды, русские поворачивают обратно.

Спустя еще два часа томительного ожидания наконец-то появляется самолет и приземляется неподалеку. Не медля ни минуты, мы отправляемся в обратный путь. Машина низко летит над бесконечными лесами, скользит над болотами, над руслами рек и заболоченными лужицами, поросшими камышом. Лиственный лес уже окрасился цветами осени. В отблесках пурпурно-красных лучей заката отражается их палитра. То здесь, то там через узкие реки переброшены небольшие мостки – единственный след человека в этом необъятном девственном лесу. Домов совсем не видно.

Великолепие бескрайних просторов, одиночество над русскими лесами захватывают дух. Если летчик совершит здесь вынужденную посадку, он сгинет навеки. Из этой безграничной болотистой местности выбраться невозможно.

Пилот берет курс на север и спрашивает, хочу ли я посмотреть на многочисленные реки, впадающие в озеро Ильмень. Он имеет в виду Полу, Полисть и дельту Ловати. Я киваю.

Он поднимается вверх примерно на 2000 метров и осторожно высматривает вражеские самолеты. Перед нами открывается новый мир. Лучи заходящего солнца, низко висящего над горизонтом, освещают пейзаж, который останется в моей памяти на всю жизнь. Широкие, узкие и совсем узенькие реки, точно серебряные нити, переплетаются друг с другом. Теперь можно различить деревни, расположенные по их берегам. Над горизонтом возвышаются разрушенные купола и башни церквей Старой Руссы, отливая опаловым блеском вечернего зарева. Над широким озером Ильмень поднимается туман.

За час полета мы позабыли о войне. Но уже перед приземлением она снова проникает в наше сознание, вездесущая и всемогущая.

Когда мы спускаемся с самолета, автомобиль полевого лазарета Парфина уже ожидает нас на летной площадке. С благодарностью я прощаюсь с пилотом. Мой багаж с инструментами быстро грузят в открытый автомобиль, я усаживаюсь рядом с водителем, и мы отправляемся в путь. Судя по карте, следует рассчитывать на два часа езды. Нам понадобилось пять. Несмотря на это, водитель говорит:

– Сегодня мы еще хорошо добрались, господин капитан. Мне приходилось тратить на эту дорогу по восемь – десять часов.