Александр Филоник - Тогда в Египте... (Книга о помощи СССР Египту в военном противостоянии с Израилем)

Попутно можно рассказать и еще об одном частном эпизоде, поучительном в том смысле, что он указывает на присутствие существенной доли иррационального в армейской среде, уже нашей, хотя такая практика, видимо, удел не только нашей армии, а вообще любой. Уже говорилось, что переводчики здорово уставали, не так, конечно, как героини купринской «Ямы», но похоже по форме, поскольку один драгоман приходился на три, пять, а то и большее количество советников. Не знавшие арабского спецы или советники без переводчика вроде бы оказывались не у дел, особенно на фоне активности того своего коллеги, который в данный момент решал вопросы с подсоветными через переводчика. Спрос на нас был большой, и каждая минута отдыха в таких условиях ценилась на вес золота. Я в такие моменты присаживался к столу, чтобы помолчать или также молча посмотреть египетские журналы. Но генерал не переносил вида иллюстрированных изданий на рабочем столе и сразу возникал рядом со мной с каким-нибудь архиспешным документом, требовавшим немедленного перевода. Все они были примерно на один лад, и содержание их ускользало из памяти немедленно после того, как ставилась конечная точка. Но один такой документ мне чем-то запомнился при переводе с арабского на русский. И когда, спустя месяц, мне было предложено перевести срочную бумагу с русского на арабский, я обнаружил, что мусолю одно и то же. Разоблачив происки генерала, я ожидал услышать хоть какие-то оправдания (отношения допускали такое) типа ссылок на забывчивость, рассеянность, загруженность и т. п., но в ответ на вопрос «Зачем?» удостоился лишь философской сентенции — чтоб служба медом не казалась. Вот так!

Но бывали случаи и похуже, слава Богу, не связанные с именем моего генерала. Был в Египте один человек, начальник всех переводчиков, который, например, запомнился суетой и тем еще, что как-то всерьез потребовал от четырех переводяг в несколько дней перевести какую-то важную, с его точки зрения, довольно толстую книгу, сурово запретив ее разброшюровывать, что исключало возможность выполнения его же приказа. Как четверым работать одновременно с одной книгой он при этом не разъяснил. Такие случаи, справедливости ради, не были частыми, но они, сразу возмутив, потом как-то скрашивали нашу жизнь, давая возможность посмеяться, поизощряться в остроумии по поводу тугодумства начальства. А ребята были острые на язык, все подмечавшие, умевшие высмеять. Многие это знали и не хотели становиться объектом насмешек, хотя за рамки никто из нас не выходил.

Мы были более раскованными, общались с местными, с обслуживающим персоналом, охраной. Анекдоты, шутки, взаимные расспросы о семьях, рассказы о нашей стране, о жизни в Советском Союзе собирали вокруг переводчиков порой немаленькие аудитории любопытствующих. Египетские власти не препятствовали этому, не усматривая здесь ничего крамольного или пропаганды, хотя соответствующие службы у них, думается, работали хорошо и, видно, исправно докладывали куда надо о неформальных контактах русских с местными гражданами. На нашем этаже в гостинице уборкой занимался постоянно плохо выбритый малый, как можно было судить, из малограмотных, охотно впутывавшийся в разговоры с постояльцами-арабистами, используя для этого изобретенный нашими военными жаргон (многие из них усвоили большое количество существительных, из которых строили более-менее понятные предложения, не прибегая к глаголам и другим средствам выражения мысли, дабы не утяжелять конструкцию). Однажды Али (так звали нашего героя), увлеченно, а, может быть, и неумело орудуя тряпкой на палке, разбил казенную и незаменимую в тогдашних условиях вещь (в нашем случае — старинный, но работавший как новый, вентилятор, остававшийся, видно, с британских времен, и тем ценный) и впал в прострацию. Видя его горе, мы предложили ему написать начальству оправдательную бумагу, в коей виной всему оказывалась обезумевшая крыса, с которой мы тогда мирно делили жилплощадь, и подтвердили нашу готовность украсить его эпистолярное произведение своими подписями в знак подтверждения достоверности изложенного, обстоятельства которого тут же были нами изобретательно придуманы. Наш вариант был с энтузиазмом принят, и объяснительная была тут же написана настоящим виновником в самых выспренних тонах и выражениях на прекрасном литературном языке, при этом автор еще не преминул внести в нее некие детали для вящей, с его точки зрения, убедительности, которые сразу выдали неуемность южного темперамента и фальшивость описанного. Мы были немало удивлены изощренным владением родным языком со стороны скромного труженика швабры (хотя такое присуще скорее высоколобой интеллигенции), а его последующую сконфуженность, вызванную нечаянно обнаружившимся даром, великодушно отнесли на счет неординарности вызвавшего письменные упражнения события. Этот забавный эпизод скоро забылся, и никто уже не вспоминал нашего «горничного», тем более что его, видно, в связи с производственной необходимостью, быстренько перевели куда-то в другое место.

Вообще было интересно и поучительно наблюдать, как менялось отношение к советникам по мере углубления общения, появления симпатии на личной основе, обычного человеческого интереса к партнерам из другого мира, с иными традициями, взглядами, запросами. Это проявлялось во многом. В попытках узнать покороче, выяснить боевую биографию, взглянуть на фотографии близких, в рекомендациях поехать посмотреть какие-то интересные места. В дома нас, правда, не приглашали. Тогда действовали суровые ограничения на общение с иностранцами. Тем более из военной среды, а о народной дипломатии никто и не слыхивал. И все же память хранит образ и облик многих египтян, с которыми работали, жили бок о бок, играли в футбол, болтали о жизни и которые стремились помочь нам лучше узнать свой язык и народ.

Развлечений было немного, а расслабиться хотелось хоть иногда. Изредка (все сидели по разным точкам) удавалось провести вечерок вместе с товарищами — ребятами из Московского университета и отметить получение нечастой посылки из дома с селедкой или баночной воблой под местное пиво «Стелла» и с осточертевшим белым хлебом. У меня от той поры остался друг — Саша Макеев, происходивший из старой интеллигентной московской семьи, с которым было много общего. Он сейчас стал солидным Александром Владимировичем, преподавателем известного московского вуза, а тогда был мечтательным парнем, заядлым театралом, любителем и знатоком русской литературы. Вечера мы с ним, деля одну комнату на двоих на вилле Сауд 2 вблизи госпиталя Гелиополис в Наср-сити, часто проводили вместе за обсуждением общих дел, вспоминая дом и семьи, размышляя об увиденном. Такие вечерние бдения под большую банку шоколадного мороженого в душном и унылом номере с выкрашенными мрачной краской стенами, где единственным ярким пятном была большая афиша Смоктуновского в роли Гамлета над изголовьем наших постелей, составлявших основную меблировку этого скромного обиталища, заменяли многое. Ведь мы были оторваны от близких, не получали регулярно газет, телевизоров не было, а информацию выуживали из скупых местных источников. О гибели Гагарина вычитали из «Аль-Ахрам», а о текущих событиях частенько вообще могли ничего не знать. На этом фоне разговоры с близким по духу человеком воспринимались как яркая отдушина, они не давали закиснуть, помогали скоротать свободное время.