Эрих Редер - Гросс-адмирал. Воспоминания командующего ВМФ Третьего рейха. 1935-1943

Мы же со своей стороны считали долгом нашего корпуса капелланов флота поддерживать контакт с вдовами павших и воинами-инвалидами. Соответственно этому моя жена и организация жен моряков составили и обновляли список таких вдов и воинов-инвалидов, чтобы военно-морской флот мог поддерживать с ними взаимосвязь. Каждому из них мы направили «Утешительную книгу для тех, кто скорбит по павшим», написанную старшим капелланом Роннебергером. Всем им к праздникам Рождества и по некоторым другим памятным случаям рассылались поздравления, что мы считали нашей, само собой разумеющейся обязанностью.

В 1942 году стали явными новые гонения со стороны нацистской партии. Пастор Хёлцер был обвинен в словесных уничижительных выражениях относительно ведущих политических деятелей. Его обвинителем был другой капеллан, который пришел на флот из одного прихода Баварии. По сути этих обвинений дело рассматривалось в военном суде. Гестапо попыталось было перевести рассмотрение дела из военного суда в свой собственный, но я воспротивился этому, поскольку дело капеллана подлежало рассмотрению в военном суде. В процессе рассмотрения всплыло не только лжесвидетельство, но и тот факт, что свидетель обвинения был подсадной уткой гестапо. После вынесения судом решения я не только утвердил оправдательный вердикт, но и уволил капеллана-обвинителя за лжесвидетельство.

В годы войны мы организовали несколько конференций пасторов в Дрездене, а также в других городах Германии и Франции. Лютеранским и католическим конференциям направили свои приветствия видные религиозные деятели. Даже придерживаясь указаний руководящих инстанций своих собственных вероисповеданий, флотские капелланы обеих церквей оказывали друг другу взаимную поддержку и занимали общую позицию против всех вмешательств извне. Адмиралы Шнивинд и Варжеча, да и все офицеры флота взаимодействовали с высшим командованием флота в этом вопросе не только при мне, но и при моем преемнике. По моему прямому указанию директивы, исходящие из Верховного командования вооруженных сил и требовавшие ограничить религиозную деятельность наших флотских капелланов, полностью игнорировались. Лучшим свидетельством моих, лютеранина, заслуг стало письмо от его превосходительства католического военного епископа Рарковского, который писал мне, что своей религиозной свободой все вооруженные силы обязаны флоту.

Мне представляется, что моему успеху в проведении этой линии на флоте я в немалой степени обязан твердой позиции, которую занял перед Гитлером с самого начала. В 1942 году Геринг как-то заметил про меня: «Флот Редера на высоте – но он ходит в церковь!» Я пользовался всякой возможностью, чтобы снова и снова продемонстрировать Гитлеру свое преданное отношение к религии и церкви. Это ли отношение заставило Гитлера проявить осторожность или же по неким другим причинам он воздержался от подавления религиозной свободы в вооруженных силах, я не знаю, но факт остается фактом – флотские церковные организации не только оставались активными, но даже выросли по мере роста флота за годы войны. Четыре флотских капеллана, разрешенные нам по Версальскому мирному договору, превратились в десять к 1939 году, а к концу войны на полях сражений несли веру и утешение уже семьдесят два капеллана. В той же пропорции выросло и число капелланов-католиков.

Наши капелланы служили везде, где действовал флот, – на родной земле, на оккупированных территориях, на фронте и на борту всех кораблей. Они несли потери наряду с воинами-фронтовиками: пять лютеранских и три католических флотских капелланов пали на поле брани.

Другой предмет, по которому мы враждовали с партией, – еврейский вопрос – касался не только флота, но и всего германского народа.

Когда поднимался вопрос о евреях, служащих на флоте, я всегда лично вставал на их сторону и почти всегда выходил победителем. Два еврея – офицеры флота – были уволены со службы на основании антисемитских Нюрнбергских законов. Мы позаботились о том, чтобы они смогли занять приличное положение на гражданской службе. Когда разразилась война, они были тут же возвращены на флотскую службу в прежних званиях и оправдали наше решение своим прекрасным и искренним выполнением своего воинского долга. В другом случае мне удалось убедить Гитлера и Гесса разрешить офицеру-еврею, о котором шла речь, остаться служить на флоте.

Знаком высокого уровня единения и морали на флоте служил тот факт, что в каждом случае, когда возникала угроза положению того или иного офицера из-за его неарийского происхождения, его прямые начальники лично сражались за него, и этот офицер получал такие же должности и повышения в звании, вплоть до самых высоких постов, что и другие офицеры. Лишь очень немногие знали о том, в каком случае вообще поднимался вопрос происхождения. И каждый флотский офицер с еврейской кровью, без какого бы то ни было исключения, достойно и преданно нес свою службу на протяжении всей войны.

Мне удавалось даже вступаться за евреев, вообще не служивших на флоте, хотя, разумеется, в этих случаях мои действия были целиком личными, но никак не официальными. Я слишком хорошо понимал, что ни мои действия, ни мои слова никак не изменят законов или инструкций и любые мои усилия в этом отношении только навлекут на флот политические и гражданские неприятности, чего я ни в коем случае не мог себе позволить. Но в общении с Гитлером и другими высокопоставленными партийными деятелями мне удалось оградить от назойливых приставаний нескольких евреев, а для некоторых из них и добиться освобождения из концентрационных лагерей.

В ноябре 1938 года по всей Германии произошли погромы еврейских магазинов и предприятий, сожжено множество синагог. Эти эксцессы вызвали общее возмущение на флоте, и многие офицеры, среди которых были начальник управления кадров контр-адмирал Патциг и начальник моего личного штаба капитан 2-го ранга Шульте Мёнтинг, в разговорах со мной выражали свой протест против этих акций. Адмирал Форстер, командующий флотом, докладывал мне, что капитан 1-го ранга Лютьенс и капитан 1-го ранга Дёниц также выражали ему свой протест. Другие офицеры моего штаба указывали на тот негативный эффект, который эти антиеврейские выступления будут иметь на зарубежное общественное мнение.

Я лично и в решительном тоне представил факты Гитлеру, указав не только на преступный характер этих выступлений, но и на ущерб для престижа Германии, который они непременно вызовут.

Гитлер решительно заверил меня, что его планы и политика, а также его личные чаяния были разрушены этими вспышками беззакония и что они представляют собой только народное возмездие за смерть сотрудника германского посольства в Париже, который был убит евреем. Он также сказал, что руководители партии утратили контроль за ситуацией и что он не только не давал добро на действия толпы, но и ничего не знал о них вплоть до того момента, когда разразились погромы. Свои слова он заключил заявлением, что понимает весь урон, нанесенный этими событиями доброму имени Германии, и будет действовать соответствующим образом. Я был ничуть не удовлетворен этими объяснениями, но в свете настойчивого отрицания Гитлером своей причастности к погромам, подтвержденного Герингом, не мог более ничего предпринять.