Вальтер Варлимонт - В ставке Гитлера. Воспоминания немецкого генерала. 1939-1945

Первый случай, когда Гитлер открыто потребовал от вермахта провести недопустимую акцию, имел место 30 марта 1941 года. В тот день он произнес длившуюся почти два с половиной часа речь перед 200–250 офицерами, среди которых были главнокомандующие тремя видами вооруженных сил и назначенные на Восточный фронт старшие командиры сухопутных войск, кригсмарине и люфтваффе вместе с начальниками своих штабов. Встреча проходила в большом конференц-зале новой рейхсканцелярии, в крыле, которое выходило на Эберштрассе; зал был забит полностью, присутствовавших усадили в длинные ряды кресел соответственно чину и званию. Цель была явно та же, что и у аналогичных «обращений» Гитлера 22 августа и 23 ноября 1939 года накануне кампаний в Польше и на Западе: внушить высшему командованию и старшим офицерам штабов свои взгляды на возможный ход предстоящей операции. Но на сей раз он собрался изложить собравшимся и те особые требования, которые, по его мнению, возникнут в связи с характером Восточной кампании как «борьбы между двумя противостоящими идеологиями». Говорил он убедительно. Он наверняка осознавал, что в идеологическом плане между ним и этими сливками германского офицерского корпуса до сих пор существует громадная пропасть. Те сидели перед ним в гнетущей тишине, нарушенной лишь дважды: когда собравшиеся встали в первый раз в момент его появления и прохождения к трибуне и когда он покидал зал. Все остальное время не поднялась ни одна рука, никто, кроме него, не произнес ни слова.

Это была та самая речь Гитлера, которая положила начало приказу о комиссарах и декрету относительно порядка действия военно-полевых судов в районе проведения «Барбароссы», известному под кратким названием « приказ «Барбаросса». Что касается приказа о комиссарах, то Верховный главнокомандующий вермахта заявил в своей речи, что с советскими комиссарами и чиновниками следует обращаться как с преступниками, независимо от того, относятся ли они к вооруженным силам или к гражданской администрации. Поэтому их не будут рассматривать как военнослужащих и с ними не будут обращаться как с военнопленными. Всех их, захваченных в плен, следует передавать полевым отделам СД, а если это невозможно, расстреливать на месте. В отношении «приказа «Барбаросса» Гитлер уже утвердил 3 марта, что военно-полевые суды будут заниматься исключительно войсками; теперь он развил эту тему дальше и провозгласил два принципа. Первый: по отношению к «враждебно настроенным жителям» немецкий солдат не должен быть связан буквой военных законов или дисциплинарных уставов, и, наоборот, «любого рода выступление местных жителей против вермахта» следует наказывать чрезвычайно сурово, вплоть до немедленной казни без военно-полевого суда. Он оправдывал эти распоряжения главным образом своей убежденностью в том, что большевизм, как он выразился, есть «социологическое преступление»; говоря о комиссарах и чиновниках, он упомянул те нечеловеческие жестокости, в которых они были повинны, когда Красная армия вошла в Польшу, Балтийские государства, Финляндию и Румынию. С этого момента он использовал каждый оборот своей речи для того, чтобы убедить аудиторию в том, что в борьбе против Советов нет места воинскому рыцарству или «устаревшим представлениям» о военном товариществе. Это борьба, в которой не только Красная армия должна быть побеждена на полях сражений, но и навсегда искоренен коммунизм.

Впоследствии многие говорили, что такие резкие выпады Гитлера должны были заставить кого-то из присутствовавших в зале хоть как-то выразить свой протест или негативную реакцию после ухода фюрера. Никаких свидетельств, что нечто подобное имело место, нет; я сам был там, и ни в одном из опубликованных ныне документов нет упоминания о таких вещах. Гальдер, например, записал все, что там происходило, и свою запись он закончил фразой, всего лишь передающей смысл заключительных слов Гитлера: «Одна из жертв, которую должны принести командиры, – это преодолеть все угрызения совести, какие у них могут возникнуть»; на полях он приписал, видимо, для памяти: «Приказ главнокомандующим». Сразу после этого идет запись: «Полдень: все присутствуют на обеде, после обеда: совещание с фюрером». Из следующих записей становится известно, что и обед и совещание происходили в ограниченном кругу «командующих группами армий и некоторых их подчиненных»; единственное упомянутое имя – Гудериан, записанное сокращенно «Гуд». Об этом совещании Гальдер пишет всего лишь «Ничего нового». Потому можно быть совершенно уверенным, что никто из присутствовавших там не использовал шанс даже упомянуть требования, предъявленные утром Гитлером. Конечно, все понимали, что, как показывает опыт, открытая оппозиция, как правило, приносит больше вреда, чем пользы. Но реальные причины отсутствия реакции со стороны самых старших армейских офицеров заключались, видимо, в том, что большинство из них не вдавались в подробности длинной обличительной речи Гитлера, другие не осознали полностью смысл его предложений, а остальные решили, что лучше сначала вникнуть в эти вопросы поглубже или, как это принято у военных, подождать реакции своего начальства. Даже покойный фельдмаршал фон Бок, который позднее проявил себя как противник приказа о комиссарах и его дневниковые записи отличались особой откровенностью, не выступил с критическими замечаниями ни на общем совещании, ни на последовавшем затем совещании в узком кругу. Лично я присутствовал только во время утренней речи Гитлера.

В своих показаниях Международному военному трибуналу фельдмаршал Кейтель только заявил: «Во всяком случае, они не сделали этого [не обратились к фюреру] после обсуждения». Разумеется, он мог иметь в виду, что у него не было сведений о какой-либо реакции или возражениях по поводу плана Гитлера. Но в равной степени его слова можно понять и так, что, как начальник штаба ОКВ, в задачи которого входило переводить требования Гитлера на язык приказов и таким образом конкретизировать и утверждать их, он ничего не предпринял. Но подобная интерпретация не согласуется с образом начальника штаба Верховного командования ни во время войны, ни после нее, и потому ее в любом случае нельзя рассматривать как убедительную. Это был чрезвычайно тревожный период: идет Балканская кампания, только что захвачен Крит, только что начались переговоры с Францией, развиваются события в Северной Африке и на Среднем Востоке, Гесс летит в Англию, потоплен «Бисмарк»; поэтому наверняка все эти подвижки способствовали тому, что намерения Гитлера остались забытыми в заговоре молчания. Кроме того, есть один неоспоримый факт: ни Кейтель, ни Йодль не дали мне в этом случае никаких указаний насчет подготовки проектов итоговых приказов – вопреки своим обычным правилам схватывать на лету каждое слово и пожелание Гитлера. Что касается меня, то я старался никогда не касаться требований, выдвинутых тогда Гитлером, даже в случайном разговоре.