Елена Скляренко - Мераб Мамардашвили за 90 минут

Четвертый постулат: символ — это вещь, обладающая способностью индуцировать состояния сознания, через которые психика индивида вводится в определенные структуры сознания.

Это означает, что «Я» может находиться в «поле символа», не осознавая смысла этого символа, но будучи под его воздействием. «Я» может просто не знать, что это — символ, он сработает как «портал», говоря языком писателей-фантастов.

Английский этнолог Марет, собирая в Бретани, Ирландии и кельтской Великобритании материал о культе леших, русалок и нимф, пришел к выводу, что нельзя ставить вопрос: «На чем основаны представления о русалках и леших?», а нужно спрашивать: «Что надо сделать; чтобы увидеть русалку, нимфу и лешего?»

Может быть, напрасно мы относимся к «диким» магическим цивилизациям с покровительственной иронией? А что если это не ущербность, а умение использовать символическую реальность в отсутствие непременного логического обоснования получаемых результатов?

Сознание и культура относятся друг к другу сложно, можно сказать — амбивалентно. Основная функция сознания — выход за пределы известного. Основной капитал культуры — устоявшееся, готовое знание: «Культура есть то, что культивирует… автоматизм мышления» («Символ и сознание»). Нечто от сознания (символ) попадает в культуру и подвергается «культурной формализации». И тогда символы нам даны уже не как вещи, соединяющие нас с определенными структурами сознания. Нам дана лишь область их культурного употребления. Символы, лежащие на уровне спонтанной жизни сознания, культура пытается объяснить, и эти объяснения могут превращаться в псевдосимволы, своего рода превращенные формы — вторичные символические структуры. Вторичные структуры — это знание без понимания, мифология. Они нужны как способ приобщения к первичным символам масс людей, которые по каким-то причинам не могут приобщиться к ним напрямую. Магия — это пример вторичной структуры: какие-то магические действия ведут к определенному результату, но почему, никто не понимает.

«Мы кончаем эти рассуждения скептически: почему, собственно говоря, нужно столь долго и сложно рассуждать для понимания и объяснения символической жизни сознания тогда, когда символическая жизнь сознания предполагает в принципе непосредственное понимание?.. Мы думаем, что символ может быть непосредственно понятен только тем, кто сознательно связан с ним в своей жизни».

Написанные нами книги переписывают в свою очередь нашу жизнь. Как будто бы «Символом и сознанием» нарушилось хрупкое равновесие двух измерений реальности: символическое бытие втянуло в себя материальное. Неожиданно и очень быстро эмигрировал в Англию Пятигорский. Неожиданно сместили с поста главного редактора «Вопросов философии» Фролова, а остальной состав хорошо «почистили», избавившись от чуждых советской философии элементов. В основном, от Мераба Мамардашвили.

Академической размеренности в его жизни больше не будет. «Мы убеждены в непредсказуемости мышления… Однако возможно порождение установки на то, чтобы рассматривать самого себя как материю эксперимента, рассматривать свою жизнь как то, в чем могут быть созданы такие условия, при которых мог бы самостоятельно возникнуть эксперимент нового сознательного опыта… Одной из посылок такой настройки является отказ от важнейшей установки европейской культуры на сохранение последовательного тождества с самим собой…» — писал он в «Символе и сознании».

С этой позиции, лучшие условия для рождения мысли трудно придумать — завтрашний день под постоянным вопросом. Как-то постепенно оказались в эмиграции близкие ему люди: женщина, которую он любил, Пятигорский, Эрнст Неизвестный.

Уехал в Америку Зиновьев, напоследок хлопнув дверью: издал за границей роман «Зияющие высоты» — довольно злую карикатуру на бывших друзей. Они, «недалекие», восприняли «гениальное произведение» именно так. Щедровицкий, обожавший Зиновьева, до конца жизни переживал какую-то по-детски горькую обиду. Реакцию Мамардашвили Зиновьев в «Зияющих высотах» предугадал довольно точно: «Мыслитель сказал, что тут Клеветник совсем деградировал, и выбросил рукопись в мусорное ведро». «Когда Мерабу показали «Зияющие высоты», он сказал: «Сашу надо отшлепать». Вот и вся реакция», — вспоминал Николай Щукин, сотрудник Института психологии, в котором Мамардашвили читал лекции в 70-е годы.

Вообще, умиляет, когда одиночка Зиновьев оправдывается перед одиночкой Мамардашвили: «На последней странице записок Клеветника Мыслитель заметил слова: если хочешь быть другом — стань врагом, такова печальная участь всякого порядочного человека, дерзнувшего сделать благо. Но смысла этих слов Мыслитель не понял» («Зияющие высоты»). Да понял он. Так и рассматривал неординарный поступок товарища: как повод к размышлениям о странной судьбе русской духовности. Хотя», может быть, более естественным было бы обидеться.

Не складывалось с работой — вузы менялись калейдоскопически: психфак МГУ, ВГИК, Высшие курсы сценаристов и режиссеров, потом Рига, Ростов-на-Дону… На лекции, бывало, собиралось по 300 человек, люди приезжали из других городов. К сожалению, продолжались лекции недолго. Радовался, если удавалось продержаться несколько семестров. «Большой общественный резонанс» — не всегда благо. На руководство очередного вуза давили «сверху», оно с извинениями курс прикрывало, и ничего не оставалось, как ждать следующей возможности.

В марте 79-го, не сумев выбраться из депрессии, покончил с собой Ильенков.

В 80-м Мамардашвили пришлось уехать в Тбилиси: в Москве работа иссякла.

Это были какие-то кривые годы, время, когда ничего не сходилось. Мераб Константинович впоследствии будет говорить о необходимости таких периодов для «вызревания мысли», цитировать Данте: «И появляющийся Вергилий ему говорит, что этим путем не пройти, есть другой путь — в тоннель. А в тоннеле — ад, и все круги ада нужно пройти. Нужно пройти тень, нужно «утемниться», чтобы возник свет; нужно пройти страдание, реальное испытание, и тогда окажешься на той горе, к которой был прямой путь». «Амехания в апории» — называлось то же самое у древних греков.