Милован Джилас - Беседы со Сталиным

Это был мир, в котором нет иного выбора, кроме победы или смерти.

Это был Сталин – созидатель новой социальной системы.

Уезжая, я вновь спросил Сталина, нет ли у него каких-нибудь замечаний относительно деятельности югославской партии. Он ответил:

– Нет. Вы сами лучше всех знаете, что надо делать.

По прибытии на Вис, я сообщил об этом Тито и другим членам Центрального комитета. И подвел итоги своей поездки в Москву: Коминтерн фактически больше не существует, а нам, югославским коммунистам, надо самим думать о себе. Нам придется опираться в первую очередь на свои собственные силы.

Когда я уходил с обеда, Сталин передал мне меч для Тито – подарок от Верховного Совета. Чтобы добавить что-нибудь не менее достойное этого великолепного и благородного подарка, я по пути домой через Каир выбрал свой собственный скромный подарок: шахматы из слоновой кости. Не думаю, что в этом была какая-то символика, но мне действительно кажется, что даже тогда внутри меня сдержанно существовал мир, отличавшийся от мира Сталина.

Из-за зарослей елок вокруг сталинской дачи поднимались туман и рассвет. Сталин и Молотов, усталые после еще одной бессонной ночи, попрощались со мной за руку у порога. Машина унесла меня в утро и в еще не проснувшуюся Москву, купавшуюся в росе и в голубой дымке июня. Ко мне вернулось чувство, которое я испытал, ступив на российскую землю: в конце концов, мир не так уж и велик, когда смотришь на него с этой земли. И возможно, не так уж несокрушим – со Сталиным и его идеями, которые, надо полагать, раскрыли, наконец, человеку правду об обществе и о самом себе.

Это была красивая мечта – в реальности войны. Мне даже в голову не приходило попытаться определить, что из этого более реально, так же, как сейчас, я не смог бы определить, что именно – мечта или реальность – в большей мере не смогли выполнить своих обещаний.

Люди живут в мечтах и в реальностях.

Моя вторая поездка в Москву, а вместе с тем и моя вторая встреча со Сталиным никогда, вероятно, не состоялись бы, если бы я не стал жертвой собственной же откровенности.

Вслед за вступлением Красной армии в Югославию и освобождением Белграда осенью 1944 года отдельные лица и группы красноармейцев совершили настолько много нападений на граждан и солдат югославской армии, что для нового режима и коммунистической партии возникла политическая проблема.

Югославские коммунисты идеализировали Красную армию. Однако ее бойцы совершали безжалостные поступки, не гнушаясь даже мелким мародерством и преступлениями в своих собственных рядах. Коммунистов это привело даже в большее смущение, чем простых людей, которые, основываясь на унаследованном опыте, ожидали мародерства и преступлений от любой армии. Проблема действительно существовала. Хуже того, противники коммунизма использовали эти инциденты с солдатами Красной армии в своей борьбе против нестабилизировавшегося режима и коммунизма вообще. Проблема осложнялась тем, что командиры Красной армии оставались глухи к жалобам, и поэтому складывалось впечатление, что они сами потворствовали нападениям и тем, кто их совершал.

Как только Тито вернулся в Белград из Румынии, – а он тогда также побывал в Москве и впервые встретился со Сталиным, – эту проблему надо было решать.

На состоявшейся у Тито встрече, на которой я присутствовал вместе с Карделем и Ранковичем, – мы все четверо были наиболее известными руководителями югославской партии, – было решено обсудить это с главой советской миссии генералом Корнеевым. Чтобы Корнеев понял проблему во всей ее серьезности, решили, что с ним будет разговаривать не только Тито, мы все трое тоже должны присутствовать на встрече, а с нами два самых выдающихся югославских командира – генералы Пеко Дапчевич и Коча Попович.

Тито изложил Корнееву проблему в исключительно мягкой и вежливой форме, отчего резкое и обиженное отрицание всего последним показалось еще более удивительным. Мы пригласили Корнеева как товарища, как коммуниста, а он начал кричать:

– От имени Советского правительства я протестую против подобных инсинуаций против Красной армии, которая…

Все попытки убедить его оказались тщетными. В его мозгу возникла картина самого себя как представителя великой державы и армии-«освободительницы». Именно тогда я сказал:

– Проблема также и в том, что наши враги используют это против нас и сопоставляют нападения солдат Красной армии с поведением английских офицеров, которые не участвуют в подобных эксцессах:

На это Корнеев отреагировал вопиющим отсутствием понимания:

– Я самым решительным образом протестую против оскорбления Красной армии путем сравнения ее с армиями капиталистических стран.

Лишь позднее югославские власти собрали статистические материалы о беззаконных поступках солдат Красной армии. Согласно предоставленным гражданами жалобам, имели место 121 случай изнасилования, из которых 111 были изнасилованиями с убийствами, 1204 случая мародерства с нападениями – цифры едва ли малозначительные, если учесть, что Красная армия пересекла только северо-восточную часть Югославии. Цифры красноречиво показывают, почему югославские руководители были вынуждены смотреть на эти инциденты как на проблему политическую, тем более серьезную из-за того, что вопрос о ней встал во внутренней борьбе. Коммунисты смотрели на эту проблему также и как на моральную: неужели это та самая идеальная и давно ожидавшаяся Красная армия?

Встреча с Корнеевым закончилась безрезультатно, хотя позднее стало известно, что советские командиры более резко отреагировали на своеволие своих солдат. Как только Корнеев уехал, некоторые товарищи упрекали меня – одни мягко, другие резче – за то, что я сказал. Мне действительно никогда не приходило в голову сравнивать Советскую армию с английской – у Англии была только миссия в Белграде, – я изложил очевидные факты и выразил свою реакцию на политическую проблему, меня возмутило также отсутствие понимания и непримиримая позиция генерала Корнеева. У меня, конечно, и в мыслях не было оскорблять Красную армию, которая в то время была мне не менее дорога, чем генералу Корнееву. С учетом поста, который я занимал, я не мог молчать, когда насиловали женщин, – это преступление я всегда считал одним из самых отвратительных, – когда жестоко обращались с нашими солдатами, когда грабили наше имущество.

Те мои слова и некоторые другие проблемы стали причиной первых трений между югославским и советским руководством. Хотя на самом деле позднее для этого возникли более серьезные основания, именно эти слова чаще всего приводились в качестве причины негодования советских руководителей и их представителей. Попутно могу заметить, что это определенно было причиной, по которой Советское правительство не наградило меня орденом Суворова, когда оно награждало им некоторых других ведущих членов югославского Центрального комитета. По подобным же причинам не был награжден и генерал Пеко Дапчевич. Это побудило Ранковича и меня предложить Тито наградить Дапчевича орденом Национального героя Югославии, чтобы противостоять этому унижению. Эти мои слова были также одной из причин, по которым советские агенты в Югославии стали в начале 1945 года распространять слухи о моем «троцкизме». Они сами были вынуждены отказаться от этой затеи не только из-за бессмысленности подобных обвинений, но и из-за улучшения наших отношений.