Милован Джилас - Беседы со Сталиным

Тем не менее из-за своего заявления я скоро оказался почти в полной изоляции, и совсем не потому, что мои ближайшие друзья осуждали меня или советские руководители преувеличивали и раздували весь этот инцидент, но, возможно, по более глубокой причине, из-за моих собственных внутренних переживаний. То есть уже тогда я оказался перед дилеммой, перед которой встает каждый коммунист, добровольно и бескорыстно принявший коммунистическую идею. Раньше или позже он должен столкнуться с несовместимостью этой идеи с практическими делами партийных руководителей. В данном случае, однако, это произошло не из-за разницы между идеальным изображением Красной армии и фактическими поступками ее бойцов; я также осознавал, что, хотя это была армия «бесклассового» общества, Красная армия еще не могла быть полностью такой, как должна, что в ней все еще сохранялись «пережитки прошлого». Моя дилемма была создана безразличным, если не сказать мягким, отношением советских руководителей и советских командиров к преступности, что нашло отражение в их отказе признать ее и в их протестах, когда бы ни привлекали к этой проблеме их внимание.

Наши намерения были добрыми: сохранить репутацию Красной армии и Советского Союза, которую пропаганда Коммунистической партии Югославии культивировала на протяжении многих лет. И на что же натолкнулись эти наши добрые намерения? На высокомерие и отпор, типичные для большого государства в отношении маленького, сильного в отношении слабого.

Эта дилемма особенно усилилась и получила углубление в результате попыток советских представителей использовать мои благонамеренные в своей основе слова для поддержания собственной высокомерно-критической позиции в отношении югославского руководства.

Что же мешало советским представителям понять нас? По какой причине мои слова были раздуты и искажены? Почему советские руководители использовали их в столь извращенной форме для достижения своих политических целей – изобразить югославских руководителей неблагодарными Красной армии, которая в тот момент уже якобы сыграла главную роль в освобождении столицы Югославии и установила там югославских руководителей?

Но на эти вопросы не находилось ответа, да тогда его и быть не могло.

Как и многие другие, я также был возмущен другими действиями советских представителей. Например, советское командование объявило, что в качестве помощи Белграду оно передает ему в дар довольно большое количество пшеницы, но, как выяснилось, на самом деле это была пшеница, которую немцы отобрали у югославских крестьян и хранили на югославской территории. Советское командование рассматривало эту пшеницу, как и многое другое, просто как свои военные трофеи. Кроме того, агенты советской разведки в массовом порядке вербовали эмигрантов-белорусов и даже югославов; некоторые из этих лиц работали в аппарате Центрального комитета. Против кого и для чего вербовались эти люди? И в сфере агитации и пропаганды, которой я руководил, остро ощущались трения с советскими представителями. Советская печать систематически искажала смысл и преуменьшала значение борьбы югославских коммунистов, а советские представители стремились, поначалу осторожно, а потом все более и более открыто, подчинить югославскую пропаганду советским нуждам и моделям. А пирушки советских представителей, которые во все большей степени принимали характер настоящей вакханалии, куда они старались затащить югославских руководителей, лишь подтверждали в моих глазах и в глазах многих других несоответствие между идеалами и действиями, их проповедованием этики на словах и аморальностью в поступках. Первый контакт между двумя революциями и двумя правительствами, хотя они и основывались на схожих социальной и идеологической базах, не мог не привести к трениям. И поскольку это происходило внутри исключительной и замкнутой идеологии, трения не могли иметь никакого иного первоначального аспекта, кроме морального, чувства горечи и сожаления со стороны югославов в отношении того, что центр коммунистической ортодоксальности не понимал добрых намерений маленькой партии и бедной страны.

Я вдруг открыл неразрывную связь человека с природой – я вернулся к походам на охоту, которыми увлекался в ранней молодости, и внезапно обнаружил, что красота существует и вне партии, и вне революции.

Но горечь только начиналась.

Зимой 1944/45 года в Москву отправилась довольно внушительная правительственная делегация, в которую входили Андрия Хебранг, член Центрального комитета и министр промышленности, Арсо Иованович, начальник Верховного штаба, и Митра Митрович, в то время моя жена. Помимо политических впечатлений, она могла донести до меня и человеческие впечатления, к которым я относился особенно чувствительно.

Как делегация в целом, так и каждый из ее членов в отдельности на протяжении всего визита подвергались обвинениям, касавшимся общей ситуации в Югославии и отдельных югославских руководителей. Советские официальные лица обычно начинали с верных фактов, затем раздували их и делали обобщения. Хуже того, глава делегации Хебранг установил тесные контакты с советскими представителями, предоставляя им письменные донесения и перемещая советское недовольство на других членов делегации.

Судя по всему, Хебранга побудило к такого рода поступкам его недовольство тем, что он был смещен с поста секретаря Коммунистической партии Хорватии, и даже в большей мере его трусливое поведение, когда он находился в тюрьме, – об этом стало известно только позднее, – поведение, которое он таким образом пытался прикрыть. В то время передача информации советской партии сама по себе не считалась смертельным грехом, и ни один югославский коммунист не настраивал свой собственный Центральный комитет против советского. Более того, информация о ситуации в югославской партии имелась в наличии и была доступна советскому Центральному комитету.

Однако в случае с Хебрангом это даже принимало характер подрыва югославского Центрального комитета. О чем он сообщал, известно так и не стало. Но из его позиции и из того, что рассказывали отдельные члены делегации, можно было без сомнений прийти к выводу, что даже в то время Хебранг передавал Центральному комитету Компартии Советского Союза информацию с целью заручиться его поддержкой и спровоцировать против югославского Центрального комитета, чтобы добиться в нем перемен, которые были бы ему выгодны. Конечно, все это делалось «во имя принципа» и оправдывалось более или менее очевидными оговорками или ошибками югославов. Действительная же причина заключалась в следующем: Хебранг полагал, что Югославия не должна строить свою экономику и экономические планы независимо от СССР, тогда как Центральный комитет Союза коммунистов Югославии выступал в поддержку тесного сотрудничества с СССР, но не в ущерб нашей собственной независимости.