Милован Джилас - Беседы со Сталиным

Кардель и Бакарич прибыли в воскресенье, 8 февраля 1948 года. На самом деле Советское правительство пригласило Тито, но в Белграде сослались на то, что Тито нехорошо себя чувствует – даже в этом можно было видеть взаимное недоверие, – поэтому вместо него прибыл Кардель. Одновременно была приглашена делегация болгарского правительства, то есть Центрального комитета, о чем нам сообщил вездесущий Лесаков, преднамеренно подчеркнув, что из Болгарии прибыла «руководящая верхушка».

Ранее, 29 января, «Правда» осудила Димитрова и отмежевалась от «проблематичных и фантастических федераций и конфедераций», а также таможенных союзов. Это было предупреждением и предвестником ощутимых мер и более жесткого курса, который впредь собиралось проводить Советское правительство.

Карделя и Бакарича разместили на вилле неподалеку от Москвы, куда к ним переехал и я. В ту же ночь, когда жена Карделя спала, а он лежал рядом с ней, я сел к нему на кровать и насколько возможно мягче проинформировал его о своих впечатлениях от моего пребывания в Москве и контактах с советскими руководителями. Они сводились к выводу о том, что мы не может рассчитывать на какую-либо серьезную помощь, но должны полагаться на наши ресурсы, потому что Советское правительство проводит свою собственную политику подчинения, пытаясь перевести Югославию на уровень оккупированных восточноевропейский стран.

Кардель сказал мне тогда или сразу же после своего прибытия, что непосредственной причиной спора с Москвой было соглашение между югославским и албанским правительствами относительно ввода в Албанию двух югославских дивизий. Дивизии уже формировались, а полк истребителей югославских военно-воздушных сил уже находился в Албании, когда Москва выразила решительный протест, отказавшись принять в качестве причины то, что югославские дивизии были необходимы для защиты Албании от возможного нападения со стороны греческих «монархо-фашистов». В послании в Белград Молотов угрожал открытым разрывом.

На следующий день после прибытия Карделя, прогуливаясь в парке под наблюдением советских агентов, на лицах которых можно было прочитать ярость по поводу того, что мы совещаемся, а они не могут подслушать, Кардель и я продолжили нашу беседу в присутствии Бакарича. Она была более обширной и более последовательной в анализе и, несмотря на незначительные расхождения в выводах, совершенно единодушной. Как обычно, я был более суровым и категоричным.

Никто ни о чем нас не информировал, и с советской стороны не было никаких сигналов до следующего вечера, 10 февраля, когда в девять часов они усадили нас в автомобиль и повезли в Кремль, в кабинет Сталина. Там мы минут пятнадцать ждали болгар – Димитрова, Коларова и Костова, – а как только они прибыли, нас немедленно провели к Сталину. Мы сели так, чтобы справа от Сталина, который был во главе стола, находились советские представители – Молотов, Жданов, Маленков, Суслов, Зорин; слева были болгары – Коларов, Димитров, Костов; а затем югославские представители – Кардель, я, Бакарич.

В то время я представил югославскому Центральному комитету письменный доклад об этой встрече, но, поскольку сегодня у меня его нет, положусь на свою память и на то, что уже было опубликовано о встрече.

Первым слово взял Молотов, который с привычным для него немногословием заявил, что между Советским правительством, с одной стороны, и югославским и болгарским правительствами – с другой, возникли серьезные разногласия, что «непозволительно как с партийной, так и с политической точки зрения».

В качестве примера таких разногласий он привел тот факт, что Югославия и Болгария подписали союзный договор не только без ведома Советского правительства, но и вопреки его точке зрения, которая заключалась в том, что Болгария не должна подписывать никаких политических договоров до тех пор, пока не подпишет мирный договор.

Молотов пожелал более подробно остановиться на заявлении Димитрова в Бухаресте о создании Восточноевропейской федерации, в которую включалась и Греция, таможенного союза и координации экономических планов между Румынией и Болгарией. Однако Сталин оборвал его:

– Товарищ Димитров слишком увлекается на пресс-конференциях – не следит за тем, что он говорит. И все, что он говорит, что говорит Тито, преподносится за границей так, как будто это с нашего ведома. Например, сюда приезжали поляки. Я их спрашиваю: что вы думаете о заявлении Димитрова. Они говорят: хорошее дело. А я им говорю, что это – нехорошее дело. Тогда они отвечают, что они тоже думают, что это – нехорошее дело, если таково мнение Советского правительства. Потому что они думали, что Димитров выступил с таким заявлением с ведома и согласия Советского правительства, и поэтому одобрили его. Димитров потом постарался подправить свое заявление через Болгарское телеграфное агентство, но он вовсе не помог делу. Более того, он поведал о том, как Австро-Венгрия в свое время препятствовала таможенному союзу между Болгарией и Сербией, что естественно подводит к выводу: раньше на его пути была Германия, а теперь русские. Вот что происходит!

Молотов продолжил, что болгарское правительство идет на создание федерации с Румынией, даже не проконсультировавшись на этот счет с Советским правительством.

Димитров попытался смягчить проблему, подчеркнув, что он говорил о федерации лишь в общих чертах.

Но Сталин перебил его:

– Нет, вы согласились на таможенный союз, на координацию экономических планов.

Молотов продолжил Сталина:

– А что такое таможенный союз и координация экономик, как не создание государства?

В тот момент стала совершенно ясной суть встречи, хотя ее никто и не выразил, а именно: между «народными демократиями» непозволительны никакие отношения, выходящие за пределы интересов и не получившие одобрения Советского правительства. Стало ясно, что для советских руководителей с их менталитетом великой державы (что нашло выражение в концепции «ведущей силы социализма») и особенно с их утверждением о том, что Красная армия освободила Румынию и Болгарию, заявления Димитрова, недисциплинированность и своеволие Югославии представляют собой не только ересь, но и отрицание «священных» прав Советского Союза.

Димитров пытался что-то объяснить, оправдаться, но Сталин все время перебивал его, не давая закончить. Теперь это был настоящий Сталин. Все его остроумие превратилось сейчас в злобную грубость, его исключительность – в нетерпимость. Но в то же время он сдерживал себя и не приходил в бешенство. Ни на мгновение не теряя своего ощущения фактического состояния дел, он бранил болгар и с горечью упрекал их, потому что знал, что они ему не подчинятся, а на самом деле его взоры были устремлены на Югославию – в точности в соответствии с поговоркой: бранит дочь, чтобы укорить невестку.