Герман Гессе - Письма

Недели три назад моя жена стала обладательницей автомобиля, но, поскольку дорога к нам уже несколько месяцев назад стала непроезжей, а гаража у нас еще нет, машина стоит у Бельвю, и наша жизнь так забита каждодневными заботами, что я по сей день не проехал на машине и метра. Но жена ездит, когда удается, и иногда еще берет уроки езды. Прощайте, дорогой доктор.

Дорогой, глубокоуважаемый господин Брод!

Почти каждый день приходит ко мне небольшая стопка писем с просьбами, главным образом из Германии. Кто-то болен, и его надо поместить в санаторий с хорошим питанием. Кто-то литератор, ученый или художник, он давно живет в одной комнате с тремя-четырьмя другими людьми, в его распоряжении нет даже стола; чтобы спасти его, ему нужно предоставить на некоторое время комнату, покой, отдых и возможность работать. «Вам ведь достаточно только шевельнуть пальцем, и известные организации, занимающиеся социальной опекой, сделают все, чтобы помочь», – пишет один, а другой пишет: «Вам стоит только сказать слово федеральным властям, чтобы добыть бедному человеку разрешение на въезд и на трудовую деятельность, а может быть, и гражданство». На это я каждый раз отвечаю, что в нашей стране нет ни таких властей, ни других организаций, ни санаториев, ни даже булочной, которые, шевельни я пальцем или скажи слово, хотя бы просто накормили голодного, кто бы он ни был. Чем поразительны эти просьбы и чем они причиняют боль, так это сказочной верой просителей в мнимого волшебника, которому достаточно шевельнуть пальцем, чтобы беда превратилась в счастье, а война – в мир.

А теперь и Вы, старый друг глубокого трагика Кафки, обращаетесь ко мне с таким ходатайством, и на сей раз я должен поддержать не одного человека или нескольких отдельных лиц, а целый народ и помочь «восстановить мир»! Это пугает меня, ибо я должен признать полное свое неверие в единение «людей духа», а тем более в добрую волю «цивилизованного мира». Дух не имеет с количеством ничего общего, и дело это одинаково безнадежное, десять или сто «выдающихся» попросят сильных мира сего что-то сделать или чего-то не делать. Обратись Вы, уже несколько лет назад, с призывом к человечности, страху Божьему и отказу от насилия, например к молодым, прошедшим террористическую школу представителям Вашей собственной нации, Вы услышали бы в самых ясных словах, что думают об этих идеалах люди действия и люди с оружием.

Нет, как ни прекрасны, как ни благородны Ваши намерения, Вашего взгляда я не могу разделить. Я, наоборот, считаю всякие мнимые акции «духовного» характера, всякие призывы, просьбы, проповеди или даже угрозы интеллигентов, обращенные к властителям мира, неправильными, считаю их дальнейшим унижением и посрамлением духа, чем-то таким, чего ни в коем случае нельзя допускать. Наше царство, дорогой Макс Брод, «не от мира сего». Мы не должны ни проповедовать, ни приказывать, ни просить, мы должны выстоять среди ада и бесов, нисколько не уповая ни на свою знаменитость, ни на сплоченность как можно большего числа таких, как мы.

По большому счету, конечно, мы будем всегда победителями, что-то от нас сохранится и тогда, когда ни от одного сегодняшнего министра или полководца в памяти человеческой ничего не останется. Но по малому счету, вот здесь и вот сейчас, мы бедняги, и мир отнюдь не собирается приобщить нас к своей игре. Мы, поэты и мыслители, что-то представляем собой лишь потому, что мы люди, лишь потому, что, при всех наших ошибках, у нас есть душа и ум и братское понимание всего естественного и органичного. Министры и прочие политиканы кладут в основу своей недолгой власти не душу и ум, а массу тех, чьими «представителями» они являются. Они оперируют тем, чем мы не можем и не смеем оперировать, числом, количеством, и это поле мы должны предоставить им. Им тоже нелегко, нам нельзя это забывать, им даже труднее, чем нам, ибо у них нет своей собственной жизни, своего собственного спокойствия и беспокойства, их несут, толкают и смахивают прочь миллионы их избирателей. И они отнюдь не остаются не задетыми той мерзостью, что творится у них на глазах и отчасти из-за их ошибок, они бывают в весьма затруднительном положении. У них есть свои правила игры, которые их покрывают и, возможно, делают их ответственность более сносной. Мы, прочие, мы, хранители духовной субстанции, мы, служители слова и истины, смотрим на них с ужасом и состраданием в одинаковой мере. Но наши правила игры, думается нам, больше чем правила игры, это подлинные заповеди, подлинные законы, вечные, божественные. Хранить их – цель нашего служения, и мы подвергаем его опасности любым компромиссом, любой уступкой тем «правилам игры», хотя бы и с самыми благородными намерениями.

Высказывая все это так откровенно, я рискую, конечно, навлечь на себя подозрение людей поверхностных, что я принадлежу к тем мечтательным художническим натурам, с точки зрения которых искусство не имеет с политикой ничего общего и художник должен укрыться в эстетике, как в башне из слоновой кости, чтобы не испортить себе настроение или, того хуже, замарать руки прикосновением к грубой действительности. Я знаю, что перед Вами мне в этом отношении не нужно оправдываться. С тех пор как Первая мировая война неумолимо пробудила меня к действительности, я не раз возвышал голос и жертвовал большой частью своей жизни той ответственности, которая тогда проснулась во мне. Но при этом я всегда строжайше соблюдал границы, как поэт и литератор, я неизменно пытался напоминать своим читателям о священных заповедях человечности, но сам никогда не пытался влиять на политику, как то торжественно, но впустую и в ущерб авторитету гуманизма делалось и делается в сотнях призывов, протестов и воззваний интеллигентов. На том я и буду стоять.

Если я не смог выполнить Ваше желание, то я, как Вы видите, по крайней мере попытался изложить и передать Вашу заботу другим, публикуя Ваше письмо и мой ответ.

Дорогой господин Казак!

Спасибо за Ваше письмо. На положение в целом я смотрю примерно так же, как Вы. Я не думаю о конце света, гибели духа и тому подобном, но перед механикой и динамикой нынешней жизни, не только политической, я со своим христианско-гуманистически-европейским воспитанием прихожу в некоторую растерянность, даже в уныние. Кто ничему из военного дела не учился, кроме как изящно и рыцарственно биться на шпагах, тому ведь, пожалуй, немудрено растеряться перед оперативными группами и бомбами.

Только что я получил от Макса Брода слезное письмо, призыв к «последнему усилию всех людей духа» и т. д. по поводу Палестины и вынужден был ответить ему, что не жду от таких усилий ничего, кроме как дальнейшего унижения и ослабления духа. Свой ответ, ввиду определенных формулировок, я послал в «Цюрхер цайтунг», и мне вернули его, потому что газета не публикует мнений, столь далеких от мнения редакции. Вот я и сижу в своей маленькой Швейцарии, лишившись даже органа, где мог бы при случае печататься, ибо НЦЦ, несмотря ни на что, единственная в немецкой Швейцарии газета приличного уровня. Писал ли я Вам, что один читатель из Ганновера написал мне, что «Игра в бисер», на его взгляд, слишком академична и несвоевременна, то ли дело роман Казака, он действительно злободневен и любопытен. Но среди всего этого один кантор из Хальберштадта прислал мне безукоризненно построенную пассакалью с фугой на тему моей фамилии.