Алексей Кулаковский - Невестка

Алексей Николаевич Кулаковский

Невестка

Повесть

Перевод с белорусского Владимира Жиженко и Романа Ерохина.

Данила наклонился над трухлявым подоконником и через оттаявший уголок стекла увидел Ларису. Шла она по улице в белом коротком полушубке - овчинки местной, крушниковской, выделки. Небольшой воротничок и манжеты - серые. Лариса промелькнула и исчезла, и Данила снова увидел то, что можно было видеть отсюда каждый божий день: низкую покривившуюся изгородь, чуть не до самой верхней жерди занесенную снегом, старую, протянувшую к небу голые ветви рябину у левого, если смотреть на улицу, угла хаты.

Старик с натугой выпрямился - болела поясница - и подошел к печке. Лезть на печь не хотелось: сегодня и там холодно. Присел на чечетковую колодку, иссеченную со всех сторон топором.

В хате была еще широкая скамья одному богу ведомо какого дерева. Чтобы определить это, ее нужно было бы дня два скрести и чистить. Стояла она и не падала потому только, что боком прислонилась к стене. Были еще стол и скамейка поменьше, а кровати у Данилы не было. Уже несколько лет кроватью Даниле служит печь. На печи он спит и зимой и летом, и не нужно ему думать, что там подостлать да чем застлать. Поэтому прошлой зимой, когда ударили холода, а дрова как раз вышли, Данила порубил кровать и добрую неделю топил ею печь.

Нынче тоже зима холодная, а дров, как и тогда, нет, и рубить возле дома уже нечего. Разве что вот эту рябину под окном?

Подумал Данила о рябине, и на душе стало еще тоскливее.

Посадил ее, когда был еще молодым, аккурат в тот год женился. Состарились они оба: и он, и рябина... Так разве рука на нее подымется? Возьмешь топор - все равно что на душу самому себе наступишь. Лучше уж запрячься завтра в саночки да податься в лес. Либо там и останешься, либо привезешь хоть немного хворосту...

Будто в поисках чего-нибудь на растопку, Данила обвел взглядом хату. Нигде ничего. Под лавкой лежало немного рыжей пеньки - это Данила вынес под полой из колхозной риги, где вчера вил веревки. У порога валялось несколько мотков сухой лозы: летом Данила, когда еще так-сяк крепился, плел корзины. На припечке - семейная миска с оббитыми краями и одна-единственная ложка. Мусор на глиняном, уже сколько лет не мазанном полу.

Старику вспомнилось, что он только что видел Ларису. Пришла уже, видно, домой. Там у нее в хате тепленько, уютно и, наверно, чем-нибудь вкусным пахнет. Родители у нее еще не старые, ходят на колхозную работу, да если б и не ходили - она одна все хозяйство потянет. Дает же бог людям счастье!

Когда-то они вместе бегали в школу: Лариса, ее брат Павел и Витька, Данилин сын. Хиленькая была девчонка, и говорили, что учение ей туго давалось. Из школы бежала всегда первой и чуть ли не каждый день забегала к Даниле во двор, жаловалась на Витьку. То он, этот негодный мальчишка, ей репьев в волосы насажал, то зернышек от шиповника насыпал за шиворот, то нарисовал что-нибудь этакое в ее тетради. Данила каждый раз обещал надрать Витьке уши, иногда чувствовал, что и впрямь не мешало бы это сделать, но когда румянощекий озорник прибегал домой, у отца пропадала всякая злость. Хотелось скорее дать пополдничать сыну да позаботиться, чтоб ему не было скучно.

Теперь Виктор и Павел служат в армии, на сверхсрочной. Криницкие, родители Ларисы, по этому поводу особенно не горюют: за ними Лариса присмотрит. Они даже гордятся, что сын остался служить сверх срока. Гордится, конечно, своим сыном и Данила, но все-таки трудно ему жить одному.

Ночь Данила прокоротал, натянув на себя все, что нашлось в хате из одежды и старого тряпья. На рассвете сполз с печи, принялся ходить из угла в угол - разминать ноги. Захотелось выпить глоток воды. Взял тяжелую, из снарядной гильзы, кружку, сунул в ведро. Кружка коротко звякнула, словно ударившись о тонкое стекло. Вода в ведре замерзла. Данила грустно покачал головой, потом подпоясался потуже и стал поправлять на ногах валенки с желтыми бахилами. Нужно было ехать в лес.

Снегу за ночь намело много. Данила прокладывал по крушниковской улице первый след. Брел он согнувшись, тяжело сопел, хотя санки ползли за ним легко. Остановившись дух перевести, Данила услышал, что впереди него тоже кто-то сопит и даже время от времени не то стонет, не то бормочет. Пригляделся к снегу вокруг - нет, следов никаких не видно. Значит, навстречу человек идет. Еще несколько шагов, и Данила увидел, что встречный не идет, а лежит в снегу. "Что ж это? - забеспокоился он. - Может, нес что-нибудь на себе да из сил выбился, упал, а может, несчастье какое?.."

Но вот человек завозился в снегу, зло покрякивая, с трудом поднялся на ноги, выпрямился. Вкривь и вкось зашагал поперек улицы, едва-едва вытягивая из снега ноги и прикрываясь руками так, чтобы уберечь нос при очередном падении. Заметил Данилу.

- Кто тут такой? - спросил громко и властно. - Кого черт носит?

По голосу Данила угадал бригадира крушниковской бригады Шандыбовича.

- Что, не узнаешь? - отозвался.

- Куда едешь среди ночи? Воровать что-нибудь?

- Дура ты бородатая! - не вытерпел Данила. - Сам пил всю ночь - уж не на краденое ли? - а на людей брешешь. В лес еду. Чуть не одубел сегодня по твоей милости.

- А-а-а, в лес? - Шандыбович широко расставил ноги и тряхнул вывалянной в снегу бородой. - Это ты, Бирюк? Ну, езжай, езжай! Газуй!

Идти Даниле стало еще труднее, защемило в груди. Мало того что дома ох как трудно живется, так еще и в бригаде творится такое, что дальше некуда.

Пока добрался до леса, почти совсем рассвело. Присел на пень отдохнуть. Показалось, что и мороз полегчал. Не поднимаясь, начал прикидывать, что тут можно взять на скорую руку, чтобы не возиться долго. С тревогой увидел, что хоть лес и настоящий, а дров ладных нету. Если и было что сухое на земле, так теперь снегом завалено, а сухостой давно люди вырубили. Придется ездить с санками по лесу да ломать сучья.

Уже к полудню Данила почувствовал, что если он еще немного походит, так ноги совсем откажут, не захотят слушаться. Все чаще и чаще он присаживался на пни, но сил не прибывало. Когда наконец выехал в поле и взял путь на Крушники, идти стало легче, ветер подгонял в спину. Но стариковская легкость ненадежная. Через какие-нибудь полверсты Данила вдруг подумал, что до Крушников ему ни за что не дотянуть. Он изо всех сил старался отогнать эту мысль, звал на помощь сына, своего Витю, который все-таки должен приехать домой, должен уступить настойчивым просьбам отца. Но как ни силился Данила совладать с собой, жуткая мысль не уходила, а все глубже и глубже забиралась в душу, вызывала какой-то страх.

Бирюк остановился, протер, будто спросонья, глаза и, ступив шаг назад, сел на санки. Он верил, что, немного отдохнув, сможет встать, пройти сотню-другую шагов, а там должна быть дорога, какой-нибудь след, и идти станет легче.