Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

Я лично считаю, что если и можно «верить» в революцию, то исключительно только в смысле осуществления, оправдания той веры, которой жили поколения русской интеллигенции в борьбе с царизмом, значит, интеллигентское происхождение не так уж простое понятие, чтобы им бросаться. Надо было сказать ему о происхождении от вырождающейся интеллигенции и т. п.

Вот бы сделать опыт, изучить какой-нибудь хороший завод и просмотреть на передовых рабочих, — в чем тут дело, и есть ли что.

<���Запись на полях> Мысль, изреченная только тогда не ложь, если она изрекается в лично сотворенной форме.

«Не лгать — можно (в мемуарах); быть искренним — невозможность физическая» (Пушкин).

Пишу Алпатова чистым, а между тем сам в это время не был чист, и это очень задевает: ведь я хочу держаться натуры. Но вот особенность моей натуры, из которой можно выделить кусок для создания Алпатова: в общем редкие «падения», притом с проститутками, совсем не затрагивали собственно эротическую сторону моей природы, напротив, очень возможно, что именно это силой отталкивания («не то!») закупоривало девственность, создавая экстремизм. Совокупление с проституткой в отношении девственности юноши значит не больше, чем, напр., для девушки значило бы хирургическое устранение девствен, плевы. И потом с женой, совокупляясь лет 12, я ничего не утрачивал из «целомудрия». Только когда мне было лет 40, я немного понял секрет сладострастия: «греховность» полового акта начинается, когда в процесс включается сознание, которое изобретает технические приемы для увеличения сладострастия. «Романтизм» я понимаю как излучение эротической силы вне себя, отсюда экстремизм. Напротив, нормальное отправление пола создает дом. Романтизм — это центробежная сила, это момент брачного полета птицы ввысь, самца за самкой, а половая деятельность — центростремительная сила, она соответствует моменту, когда самец догнал самку и падает с ней по вертикали к центру земли.

У животных и брачный полет (романтизм), и затем спаривание — один цельный процесс, у людей раскололось на романтизм и, скажем, родовитость. Романтизм лежит в основе арийской культуры (Европа), родовитость — Восток. Кант с его идеализмом (мир как представление) есть явление экстремизма, героизма (самец, утратив из виду самку, продолжает лететь до тех пор, пока, наконец, движение его не становится как бы самоцелью, «представлением», идеей», а самка, т. е. мир в себе, недоступна, не познаваема. Дульцинея, значит, или Прекрасная Дама не больше как принцип, идея, представление утраченной самки, влекущее героя лететь в пространство. Такое же значение имеет и крестовый поход. И очень возможно, что движение ума в направлении изобретения машин в капитализме индивидуально, в социализме общественно, как путь к созданию «счастья» означает тот же самый брачный полет, первую, экстремную половину цельного акта, а то почему же всякий раз с изобретением машины у нас возгорается мечта на соотв. лучшую жизнь, и потом жизнь не изменяется.

1) Разобрать, почему социализм воспринимает враждебно романтизм. 2) Разоблачение Кантовского и пр. экстремизма в образах <1 нрзб.> вложить Писареву в кабаке, когда немец вызывает на дуэль Алпатова).

Идея «прогресса» относится также к экстремизму.

(Это позволяет понять мгновенную перемену в Алпатове в миропонимании: что не вперед все движется по линии, как поезд, а кругом, как солнце. Это произошло, когда оказалось, что дальше лететь некуда).

Другая, восточная, центростремительная сторона жизни человека, родовая, бытовая, банно-базарная, семейная, земная.

Пришли Яловецкие. Читал «Дифирамб» Горького, и так решили, что он не за страх, а за совесть в плену своего двойника-современника.

Один очень близкий к жизни деятель сказал — есть много отличнейших ребят из коммунистов, но хорошее у них не от коммунизма, их хорошее от русской натуры и, может быть, от революции, но коммунизм дает только формализм, только бюрократию.

Он же сказал, что сознание крестьян и рабочих в стране, конечно, растет, и многое движется к лучшему, но это, скорее, вопреки коммунизму, потому что время создало множество разных толчков к движению сознания, как, напр., что сколько же людей повидало хозяйство Европы за время войны и т. д.

Раздумывая о неудаче Горького с его романом, я пришел к выводу, что неудачи его потому, что он выходит за пределы своего дарования и хочет дать философию, науку и этику. Этим кончали все крупные русские писатели: претензия на учительство — это склероз великого искусства. Учительство является как нечто внешнее сравнительно с искусством, и в этом его соблазн влекущий падение художника.

Вот что я думаю об этом: торопливость, стремление высказать всего себя за свою жизнь является от неверия в свою будущую жизнь, т. е., что другой непременно придет, и если ты не докончил свою мысль, то он докончит, и твоя же жизнь будет в другом, и все тебе дорогое объявится и через тебя же самого в другом. Этого чувства обыкновенно не хватает людям, и, хватаясь за свою индивидуальность как за свой дом, который непременно будет разрушен, они выходят из себя, из своей меры: вот источник претензии на учительство у художников.

<���Запись на полях> Сказ — не указ.

Кто-то сказал, что в Сергиев приехали англичане, были в Лавре и у кустарей, все видели, все разобрали, что красиво, что ценно, и уехали. Показалось так, что мы сами просто живем и не видим, что у нас ценно и красиво и что, значит, когда-нибудь явится к нам кто-нибудь, знающий цену, отберет, купит все интересное, а у нас тогда и надежды даже не останется: нам останется хлам. Тогда будет совсем неинтересно на родине: родина тогда лишится своих девственных недр, и мы будет жить, как все, по определенным, точно установленным законам.

<���Запись на полях> В Москве: 1) книжку Подох, налог. 2) Леве: книга для Тальникова, Карасева, Семашко.

Слышал, что в центре задумали сладить оппозицию справа и для этого дела ищут подходящего человека.

Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества, кажется, нельзя сказать «всего». Вот в этом и есть ошибка, потому что «всего» сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать «все», то жизнь человека на земле бы окончилась. Поэтому пределом моего дарования я считаю свой художественный кругозор, т. е. способность заключать жизнь в свойственных моему дарованию формах. Я могу создать вечную форму своего личного бытия в том смысле, что эта форма будет необходимым звеном той цепи, которая соединяет со всяким настоящим прошлое, со всяким настоящим будущее и называется культурой. Никакой другой вечности творческого создания быть не может, и последнего слова сказать никому не дано. Стремление сказать последнее слово вне своего дарования (Гоголь, Толстой и друг.) есть результат распада творческой личности.