Манфред фон Браухич - Без борьбы нет победы

Но когда между мною и Караччиолой шел труднейший поединок на много кругов, я об этом ничего не знал. В конце концов мне удалось опередить его белый "альфа-ромео" на 3,6 секунды и первым пересечь черту финиша. Своей победой я был обязан именно кузову: его удачная аэродинамика позволяла развивать на прямой часовую скорость до 220 километров.

Меня переполняло никогда не изведанное счастье победителя. Все же вечером я вспомнил про записку Гануссена, оставленную в "Рокси-бар". Созвонившись с барменом, я попросил его вскрыть конверт. Я отчетливо услышал произнесенные им два имени: "Лобкович - Браухич" и растерянно повесил трубку. Неужели Гануссен в самом деле наделен даром ясновидения? Или это какая-то непонятная мне способность комбинировать плюс случайное совпадение? Впрочем, в таком опасном спорте предсказать аварию со смертельным исходом не так уж трудно, и, будучи хорошим "пророком", Гануссен попал в точку.

Я не придал всему этому особого значения, просто некогда было об этом думать - меня овевал вихрь славы. Поток телеграмм, цветы, пожелания счастья, брачные предложения и, разумеется, деньги. 3,6 секунды обогатили меня на 25 тысяч марок. А еще накануне я терзался мыслью - как вернуть механику 500 марок за кузов! В довершение ко всему кинокомпания "Уфа" предложила мне сыграть главную роль в художественном фильме. В течение лета в промежутке между состязаниями шли павильонные и натурные съемки. Коммерческий инстинкт директора "Уфа-фильм" не подвел его: картина "Борьба" оказалась настоящим кассовым боевиком.

Внезапно я стал знаменит, и на первых порах мне было совсем нелегко освоиться с этой ролью. Ибо до тех пор я был никому не известным молодым человеком, который, несмотря на свое "благородное происхождение", жестоко страдал от хронического недостатка денег.

Путь от дома моего отца, прусского полковника фон Браухича, чья семья проживала около площади Галлешес Тор в Берлине, до прославленного героя автотрека АФУС был не только долгим и извилистым. Он требовал от меня мужества, причем такого мужества, которое не назовешь просто "смелостью". От "экономического чуда номер один", достигшего в 1926 году своего апогея, мне, безусому фаненюнкеру 4, не перепало ровно ничего. Тогда в одном только Берлине было немало старых и новых миллионеров. В обстановке бурной послевоенной конъюнктуры люди быстро забыли о поражении в первой мировой войне. Все добывали себе кредиты, всех охватила мания приобретательства в рассрочку. Пресловутый "маленький человек", которого, пожалуй, лучше назвать мелким буржуа, вовсю спекулировал на бирже. Курсы акций росли, все жили в каком-то угаре. Автомобильные клубы устраивали конкурсы красоты. Во вновь открытом ресторане у берлинской радиомачты расфуфыренные дамы в шляпках модели "горшок" отплясывали под звуки негритянского джаз-оркестра модный тогда танец блек-боттом.

В том году сливки общества - "верхние две тысячи" - еще ни о чем не тревожились. Они снова стали чувствовать себя "солью земли", во все горло распевали "Дойчланд, дойчланд юбер аллес" и "развертывали знамена"! Жизнь бурлила, ее темп был лихорадочным, ошеломляющим...

В Фридрихсгафене закончилась постройка гигантского дирижабля "Граф Цеппелин" - "ЛЦ 127". Макс Шмелинг стал чемпионом Германии в тяжелом весе. Король-дезертир Вильгельм II, этот "благородный изгнанник", укрывшийся в голландском городе Доорне, вручал награды трансокеанским летчикам Кёлю, Фицморису и Гю-нефельду. 15 июля на трассе Нюрбургринг был дан старт крупнейшим автогонкам на "Гран при" Германии. В состязании участвовали спортсмены из Италии, Чехословацкий, Англии, Франции и Германии. Однако в пятницу 29 октября 1929 года из-за биржевого краха на Уоллстрите в роге изобилия "экономического чуда" неожидан-но образовалась огромная трещина. Сотни тысяч, даже, пожалуй, миллионы людей свалились из заоблачных сфер роскошных иллюзий на прозаическую землю, где свирепствовала экономическая депрессия. Разваливались целые концерны, банки объявляли о своем банкротстве. У закрытых биржевых окошек выстраивались длинные очереди. Падение курсов не знало конца. В считанные дни миллионеры превращались в нищих, а настоящим нищим не подавали и пфеннига. Повсюду началась суматошная распродажа товаров. Никто не хотел угодить под лавину. Больше всего пострадали мелкие вкладчики. Предприниматели выставляли рабочих на улицу. Иски по делам о несостоятельности достигали семизначных цифр. Везде торжествовали обман и подкуп. От "экономического чуда" осталась одна гниль.

У моих родителей не было родового замка, но они крайне дорожили своим именем, своей "высокород-ностью", традициями немецкой аристократии, передаваемыми из поколения в поколение. И хотя мы жили в самом сердце огромного города, хотя перед нашими окнами по эстакаде катились поезда метро, двадцатый век так и не вторгся в нашу жизнь.

Наш особняк, в который мои родители вселились в 1912 году после переезда в Берлин из Франкфурта-на-Одере, находился в так называемом старом западном районе, неподалеку от Галлешес Тор, у Ландверканала. Отсюда было рукой подать до Потсдамерплатц и до казарм гвардейского гренадерского полка кайзера Франца, расположенных на Блюхерштрассе. Мой брат Гаральд и я любили играть в саду за домом и на наших двух балконах. Кроме того, мы очень гордились большой газовой люстрой в столовой, откуда вели двери в две гостиные с окнами на улицу, а также в детскую и спальню, находившиеся сзади. В общем, все здесь было устроено на буржуазный лад, вполне солидно и соответствовало положению нашего сословия.

За столом мои родители разговаривали только по-французски. В аристократической среде это повелось еще со времен Фридриха II и считалось признаком хорошего тона. Когда в гости к нам приходили видные родственники, например генералландшафтсдиректор фон Грольман из Силезии, или его сиятельство фон Штокгаузен, или сказочно богатые Хаке из Хакебурга, то в присутствии прислуги или детей немецкий язык вообще не употреблялся, что считалось неоспоримым внешним признаком превосходства "стариков" во всем.

Во время первой мировой войны - когда она началась, мне было девять лет - мы только и слышали что о победах "его достославного величества". Эти слова всегда произносились шепотом, словно из опасения разгневать "его" громким словом.

Мои родители и их гости были настолько уверены в непобедимости прусско-германской армии, что ее полное поражение казалось им просто непостижимым. В нескончаемых спорах задним числом обсуждались всяческие "если бы" да "кабы". Но никакие рассуждения не могли рассеять застарелых иллюзий о блеске и нетленности кайзеровской Германии. Все разговоры неизменно приводили к выводу о том, что, собственно говоря, война "должна была быть выиграна". Никто не желал окончательно смириться с крахом, каждый по-прежнему шепотом произносил слова "его величество", ибо дворянство не сомневалось: настанет день и "он" в ослепительном блеске и сверкании славы проедет на белом коне через Бранден-бургские ворота.