Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

Кончилась «передышка» Ленина. Начинается сталинское наступление.

Комсомольцы в Сергиеве объявили весеннюю организацию в посевной кампании с начальником штаба и т. п. С одной стороны, вспоминается федоровское применение военных сил в борьбе с природой, с другой — аракчеевские военные поселения.

Обнажение приема. На этом месте работа моя по восстановлению пережитого на Дубне в поисках раскрытия очень волнующего меня смысла существования реликта ледниковой эпохи, этой необыкновенной Клавдофоры, внезапно оборвалась: меня вызвали для заключения договора на второе издание собрания моих сочинений. Я воспользовался случаем, собрал крупнейших писателей и прочитал им всю «Журавлиную родину» главу за главой от юбилея Максима Горького до плеса Ленина. Чтение заняло почти три часа, но слушали меня очень внимательно. Мне хорошо читалось, и я уже начал было про себя понимать это внимание в пользу моей работы, как вдруг что-то случилось в то время, когда я от глав, посвященных самоисследованию в творчестве, перешел к движению своей экспедиции для исследования края, и шарообразная изумрудно-зеленая таинственная Клавдофора напомнила всем книгу сказочного моего путешествия по Северу за колобком. Начиная с главы «Константиновская долина» читать мне стало не только легко, а волшебно приятно, как будто после езды на недурной, впрочем, телеге с железным ходом и по недурному шоссе я сел в мягкую кабину аэроплана и полетел. В этот момент я понял, что вниманием к тем длинным, предшествующим действию главам я обязан был исключительной культурности писательского общества. Червячок сомнения, конечно, гложет меня и относительно успеха второй части; показалось, конечно, гораздо лучше, чем есть, потому что сравнительное облегчение чтения всем напомнило близость всегда отличного ужина в доме нашего хозяина, тоже как Заболотское озеро свою Клавдофору, сохранившего в реликтовом порядке все очарование древнерусского простодушного и щедрого гостеприимства.

Когда чтение кончилось, милая женщина, соединившая чудесным образом в себе даровитого поэта, заботливую мать и отличную хозяйку, пригласила нас в столовую. И вот, когда мы утолили голод и жажду, один очень опытный литератор (создавший некогда влиятельный кружок «Серапионовы братья») высказал первую мысль о моей работе:

— Это обнажение приема.

Я был уязвлен и поражен. Моим побуждением к работе были непорядки в творчестве родной страны, жестокая обида за обвинение в жречестве и заговоре молчания, мною руководил отличный задор превратить свою защитительную речь в художественное произведение. И после всего этого, оказывается, я только поработал для формального метода! Я был так наивен, что сказал формалисту:

— Честное слово, я не читал Шкловского и работал своими собственными приемами!

— Честного слова нет у художника, — ответил формалист, очень умело скрывая тончайшую улыбку, — вернее, оно есть, но тоже, как прием. И что вы волнуетесь, у вас вышло очень недурно, после живых рассуждений о творчестве, так теперь всех интересующих, этой доли современности, обрыв в Константиновскую долину с этим озером и Клавдофорой, в гущу народа, в трактир, вышел прямо блестящим. Несомненно, так удалось благодаря обнажению приема. Лет пять тому назад я сам пробовал использовать этот превосходный прием в одной повести…

Пришло время и мне подумать о своих усах, чтобы не очень дрогнули от улыбки: насколько я все-таки понимал формальный метод, чтобы его раскрытие приемов ценить за невозможность их использования, за стимул искания своего, совершенно нового.

После формалиста сказал блестящий драматург, благодаря своему большому свободному таланту наверно никогда не думавший о приемах:

— Я признаю твою вещь очень хорошей, но только с тех страниц, когда начинается действие, а все эти рассуждения о творчестве… это не искусство.

<���На полях> Эта неделя: прислуга 14 р., хозяйство 16 руб., хозяйство 10 руб. <2 нрзб.> 30. Поездка в Москву 10 р.

7 Апреля. Благовещение.

С утра субботы и до утра Благовещенья валил валом снег небывалой за зиму силы, крутила метель. Думали все: вот это переворот, завтра после метели пойдет дружно вода. А вышло, после метели жиганул мороз, и в Благовещенье солнце просияло над такими свежими, нетронутыми снегами, что смотреть вокруг себя не было возможности…

Скопленная сила гневной ярости у меня так велика, что если упереться пяткой во что-нибудь и брехнуть, так от одного бреха враги полетели <���бы>, как дым от дыхания, но пятке моей не во что упереться — скользко! и от силы своей я сам еду по грязи назад.

В Москве провел равнодействующую провинциальной злобы и столичной «разумной действительности», получилось убеждение в незыблемых основах бытия нашего. Больше всех успокоил меня П., объяснивший все как обычный «зигзаг»: «мы зигзагами движемся».

До того ясно стало положение, что можно его сформулировать. Наша творческая слабость получается от стирания особенностей всякого таланта, инициативы, позиций личности, добытых любовью и усердием к труду. Из всего этого, однако, получается как бы желатин для питания положительных бактерий…

Трио. Скрипач, пианист и виолончелист Трубецкой, выступая в кино постоянно и часто на всяких вечерах, за пять лет завоевали сердца Сергиевской публики. Даже старушки приходили послушать трио и, роняя слезы при нежных мелодиях, говорили о Трубецком: «Самому царю князь играл, а теперь кому?» На простой дудочке князь Трубецкой с аккомпанементом пианиста и второй скрипки играл так очаровательно, что раз даже начальник милиции не выдержал, послал музыкантам записку, и Трубецкой объявил свой номер: «По требованию начальника милиции будет исполнено «Не искушай!».

Все пять лет Трубецкой был за происхождение («з.п.» зепе) лишен избирательного голоса, но по простоте начальства состоял членом профессионального союза работников искусств. В нынешнем году его как лишенца разъяснили и уволили из членов Всерабиса. Вместе с этим, как не состоящий в союзе, он автоматически был уволен из кино. Скрипачу и пианисту предложили взять себе сотрудника из Москвы, но по сочувствию к Трубецкому, по любви к своему искусству они отказались играть с неизвестным московским музыкантом, и «трио» распалось.

Вот эта безумная уверенность, что всякого работника, со всякого места в любое время можно снять и заменить совершенно таким же со стороны качества труда, и разрушает всякое творчество жизни. Самое худшее, что тут не в логике дело, не в разуме, а в такой же, как в Бога вере в арифметическое правило: «от перемены мест производителей произведение не меняется». При этом еще замечательно, что если случай, подобный «трио», дойдет до сведения любого коммуниста, то всякий из них непременно скажет одно и то же слово: «головотяпство», так что зло, расстройство жизни с их точки зрения происходит не от их хорошей, прекрасной веры, а от остатков предрассудков самодержавия.