Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

За кого стоять Насте <2 нрзб.> где каждая <3 нрзб.> становится алмазом, и человек в увлечении своем забывает свое тело, сливается с большим Голубым, — <2 нрзб.> , — это люди никто не понимает, понять не могут. За кого стоять? — за трудовых или охотников? Я ни за тех, ни за других. Я за полного человека, потому что с охотником нельзя никаких дел сделать, в люди не войдешь, а с трудовым нельзя выйти из рамок обычной жизни и, самое главное, что такой человек по недостатку простора в своей узкой <1 нрзб.> рано или поздно вырабатывает своего мелкого уедчивого человеческого бога и догмы потребительской жизни.

26 <���Ноября>.

Стрепет и дрофа.

На юге нынче весной будут распахивать тракторами всю целинную степь. Куда же денутся стрепеты? Дрофы, те уже приспособились к полям, и можно себе легко представить, что они устроятся, правда, на неверное житье, но все-таки будет так: весной прилетят дрофы и останутся, их будут перегонять с места на место, всюду не в урочные часы будут местные люди встречать этих огромных птиц расстроенно перелетающими с одного поля на другое: придет, конечно, и им конец, как пришел конец нашим старикам купцам, получившим передышку во время новой экономической политики. Но стрепет как совсем вольная степная птица немыслим без ковыля, что с ним будет, когда, прилетев весной на древние места гнездований, с высоты он увидит и почует изрыгающую бензин колонну в сто тракторов и на зеленой целине ковыльной степи растущее чернильное пятно пахоты. Были ли в нашу революцию такие непокорные существа, подобные индейцам-могиканам, прославленные американскими поэтами в бесчисленных романах…

На переднем плане индейцы, а за ними глухое гордое наступление парохода и паровоза. Описывают погибающих индейцев, а получается изображение бесстрашно и неумолимо шествующей цивилизации. Как это вышло, разве в нашей стране индейцев таких, чтобы их жизнью затронулось сердце поэта, нет совершенно? Наступающий трактор — это становящийся факт, при чем тут поэзия? Дым в облаках… какая бессмыслица для художника, что-то вроде облака в облаке. Но дым паровоза на фоне леса дает нам картину: лес это древнее, дым паровоза новое, есть в картине передний план и воздух дали, но искусство, пользуясь становлением факта, восстанавливает древний лес, потому что дело искусства не становление, а восстановление готового быть утраченным родства нашего с предками… Что могут написать триста командированных крестьянских писателей, не менее трехсот пролетарских, тысячи рабкоров и селькоров, что может написать эта литературная саранча, если нет индейцев, а только одни бензиновые трактора шествуют по ковыльной степи.

Представляю себе так, что вся эта литературная саранча за отсутствием индейцев стала ненавидеть друг друга, потому что каждому хочется написать по-своему, а факт одинаковый: трактор. Тогда показался первый разведчик от стрепетов: стали изучать стрепетов и спорить между собой о них, догадываясь на все лады, что будет с птицами, столь связанными с ковылем, что немыслимо представить их на пашне.

Я догадаюсь, чем все это кончится. Стрепеты поглядят с высоты и вернутся назад. А куда же назад? Да, вот, куда? Часто перелетные птицы, улетев от нас, не возвращаются вовсе. В нынешнюю весну очень много уток, улетевших осенью, не возвратились совсем. Что с ними сталось? Натуралисты отвечают просто: погибли на зимовках. А простой народ об этом говорит, что там где-то есть птичье кладбище и там они остались.

Стрепеты, увидев распаханную целинную степь, улетят от нас на птичье кладбище. Некоторое время естественная память будет хранить этих диковинных птиц, потом останется в учебнике зоологии описание. Но возможно, какой-нибудь поэт в смысле становления факта, вполне понимающий необходимость тракторной колонны и рационализации, как добрый гражданин намерение правительства — этот поэт увлечется лично сам делом восстановления ковыльной степи… Я представляю себе, что поэт минует приспособляющуюся дрофу, а изберет героем своим стрепета.

Тогда для наших потомков останется от нашей эпохи какое-то наследство, надолго переживающее этап получения зерна от первой тракторной вспашки.

В Каляевке вчера гуляла с грудным своим ребенком слепая мать, совсем зеленая с лица, изможденная. Что, разве год тому назад она лучше была? Едва ли. Все объясняется, вероятно, тем, что и он был слепой, ничего не видел, с кем дело имел. А ребеночек вышел зрячий…

27-го Ноября.

Заметно начинают поддаваться все близлежащие (или сидящие) к Моск. центру обаянию спасительной пятилетки. Замошкин считает уже вполне возможным и естественным, что мужики пойдут на службу. Лидин хитро спросил меня: «А как, неужели возможно что-нибудь в этом плане?» Я ответил ему, что с долготерпением и, главное, с бесконечной потребительской эластичностью (до соломы, до коры) у нашего мужика все возможно. Почти радостно сказал он на это: «Да!» И рассказал, как англичане, рассчитывая одно производство на сколько-то тонн, сделали ошибку: не учли неприхотливость русского рабочего.

Редакция Литературного листка «Известий» состоит из порядочного, как говорят, идиота Васильевского, при нем некий Струвили и еще другой. Васил. вдребезги исчеркал мой рассказ, а когда я не пожелал в таком виде его печатать, то вдруг согласился на все. Тогда Струвили, обрадованный, сказал: «Никто не знает, каким трудом достается каждая порядочная вещь». В это время я понял Полонского, говорившего, что я стою в стороне: да, от этого «фронта» я стою в стороне. Теперь можно себе такого редактора представить, который никогда не видел рабочего и сотруднику, живущему среди рабочих, говорит: «Вы в стороне стоите». И в этом есть смысл…

Оказывается, то, что теперь происходит, это осуществление программы Троцкого. Как же теперь он себя чувствует в Турции? И как же это вышло гениально: Ваш план спасения государства пожалуйте, покорнейше вас благодарим, а сами вы аттанде-с! посидите в Турции.

На улице у нас в городе было: налетело сразу четыре ястреба на стаю турманов, четыре взяли и унесли, две «галочки» (черные) спаслись под сенями, остальные четыре «монаха» умчались неизвестно куда и не вернулись. Так от всей стаи турманов остались только две галочки.

Было это у нас, только к чему я это вспомнил и стал рассказывать? Вот тоже синичка прозвенела на липе в саду, и опять прозвенела она о том же самом, из-за чего вспомнилось нападение ястребов на голубей. А, вот! Бывает, очень далеко от голубей и синиц совсем в другой обстановке необычайно остро, трогательно покажутся образы давно прошедшего детства, это синичка или турманы.

В каком-то большом ресторане в Питере, помню, Шаляпин после своего концерта за шампанским вспоминал, как он гонял в Казани голубей: «Лучше ничего не было в жизни, — говорил он, — так вот взял, бросил бы все и полез на крышу с шестом». Невозможно для Шаляпина. И вообще это вспоминают, но никто не возвращается. А вот я — случилось же так! — вернулся к этому, ястребы действительно против самого моего окна разбили турманов, и синичка звенит для меня действительно на липе, как бы соединенная, и та поэтическая, для всех утраченная, и вновь увиденная мной в обстановке для всех, синица. И так же точно все другое, собаки мои — это воплощение моих в действительности утраченных в детстве, милых дорогих собак. И люди самые близкие <2 нрзб.> произошли этим путем восстановления утраченного родства. И теперь в тяжкое от быстрых перемен время, когда все любимые нажитые вещи изменились, все установленные понятия общежития распылились, теория относительности коснулась даже такого обязательного для всех нас с детства, что земля вертится вокруг солнца, одно только не изменяет мне, один источник остался не отравленным и бежит: это способность моя восстанавливать утраченное родство с миром любимых растений, животных и людей. Это не надо только смешивать с воспоминаниями всех стареющих людей: все воспоминания ограничены, вспомнил и кончено, и <1 нрзб.> . Я же свое вспоминаю, узнавая его в текущем мире, и моим таким воспоминаниям-воплощениям нет конца…