В. Богров - Дм. Богров и убийство Столыпина

Это показание стоит в явном противоречии не только с прежними показаниями Дм. Богрова, в которых он признавал себя виновным в том, что « задолго до наступления августовских торжеств решил совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина » (показание 1 сентября 1911 г.), что « задумав заранее лишить жизни председателя совета министров Столыпина, произвел в него 1-го сентября 2 выстре ла» (показание 2-го сентября 1911 г.), но и противоречит показаниям целого ряда свидетелей, с которыми еще задолго до этого времени Дм. Богров говорил о своем намерении совершить покушение на Столыпина (об этом свидетельствуют приведенные мною выше заявления Е. Лазарева, П. Лятковского и, в более отвлеченной форме, разговор со мной).

Поэтому, Е. Лазарев справедливо заявляет, что показания Дм. Богрова от 10-го сентября 1911 г. являются «странными» и «неожиданными» и не заслуживают доверия.

Нельзя не присоединиться вполне к этой оценке Е. Лазарева. Показания Дм. Богрова от 10-го сентября 1911 г., данные в столь необычный момент, неизвестно по чьему постановлению и неизвестно при каких условиях допроса, в крепостной камере «Косого канонира», жандармскому полковнику Иванову, противоречат истине и не заслуживают никакого доверия.

Однако, в таком случае неизбежно возникает вопрос: с какою же целью Дм. Богров искажал истину в своих показаниях и, при том, в смысле невыгодном для него с точки зрения мнения тех кругов общества, которые были для него более близки?

Ведь Дм. Богров был слишком умен для того, чтобы не понимать, что единственная позиция, которая могла спасти его революционное имя, была та совершенно убедительная, напрашивавшаяся у каждого точка зрения, что он использовал охранное отделение для своих революционных целей и вводил его в заблуждение в период 1907‑1910 г. так же, как в августе 1911.

Такое его заявление несомненно было бы подхвачено, как прогрессивными, так и консервативными кругами тогдашнего общества, конечно, каждой группой для того, чтобы сделать другие выводы. Во всяком случае тактика Дм. Богрова, анархиста по убеждениям, и не принадлежавшего ни к какой «партии», нашла бы не мало и защитников. Ни для кого не были бы убедительны противоположные показания Кулябко, так как этот последний был явно заинтересован в том, чтобы свалить на Дм. Богрова всю ответственность за промахи киевского охранного отделения, что было возможно только при условии, если доверие ему оказанное в августе 1911 г. имело серьезное оправдание.

И только благодаря противоречивым показаниям самого Дм. Богрова по вопросу о его сотрудничестве в охранном отделении все дело получило столь запутанный в психологическом смысле характер. Ведь, лишь теперь, по прошествии стольких лет и в результате самого подробного изучения дела, явилась возможность установить, что Дм. Богров в действительности никого не выдавал и являлся «провокатором… без провокации.» Зачем же надо было Дм. Богрову сознательно маскировать свою революционную сущность?

Этот вопрос возникает в равной мере и в том случае, если принять на веру заявление Дм. Богрова, сделанное им на допросе 3 сентября, о том, что по прибытии в Петербург в 1910 г. он «снова» сделался революционером. Зачем же революционеру, который был таковым до середины 1907 г. и вновь стал революционером в 1910 г., специально подчеркивать свою верную службу охранному отделению в промежуточный период.

Ведь всякий другой революционер, оказавшись в положении Дм. Богрова, постарался бы на следствии и суде каким либо способом затушевать этот «темный» период своей жизни. Для этого ему было достаточно воспользоваться тем выходом, который был ему дан на допросе суд. след. В. Фененко: вместо того, чтобы, вопреки всякой логике, утверждать, что он в 1907–1910 г. действовал исключительно в интересах охранного отделения, а с средины 1910 г. снова стал революционером, он с гораздо большей достоверностью и последовательностью мог бы стать на противоположную точку зрения — а именно, что он и в период 1907–1910 г. во время своих сношений с киевским охранным отделением преследовал революционные цели и никаких существенных услуг охранному отделению не оказал.

Таким образом была бы к полному удовольствию В Фененко восстановлена недостающая в показании Дм. Богрова «логика», а обществу был бы указан правильный путь для дальнейшей оценки всего дела.

Наконец, судебное следствие — не исповедь. Это, конечно, прекрасно понимал и чувствовал Дм. Богров. Он сам, явно, в своих показаниях преследовал определенную цель — иногда не договаривал всего, иногда, как мы видели, впадал в противоречия. Почему же в таком случае, принимая во внимание, что ему неизбежно угрожал смертный приговор военного суда, он не преследовал цели своего «возвеличения», как революционера, террориста, совершившего по его собственному убеждению акт огромного революционного значения, а, наоборот, сделал все, для того, чтобы примешать «ложку дегтя к бочке меда» — охранной службы к самоотверженному революционному выступлению?

Ответ на эти вопросы можно найти отчасти в тех данных, которые стали нам известны из свидетельства Е. Лазарева о своих разговорах с Дм. Богровым в Петербурге на Троицу 1910 г. Отчасти же ответ этот нужно искать в существе той анархической идеи, которую до самого последнего мгновения исповедовал Дм. Богров.

Если мы возвратимся к разговору Дм. Богрова с Е. Лазаревым, цитированному нами по вышеприведенной статье Е. Лазарева, (Стр. 81 и след.), то убедимся, что Дм. Богров ставил себе наряду с задачей совершения террористического акта, как такового, и задачу общественно-политическую.

А именно, он стремился достижения совершенным актом наиболее глубокого социального эффекта. « Для определенного воздействия на массы, человеческая деятельность должна быть не только индивидуально моральной, но и общественно целесообразной » — говорит Дм. Богров, По словам Е. Лазарева. «Выкинуть Столыпина с политической арены от имени анархистов я не могу. У анархистов нет партии, нет правил, обязательных для всех членов.

Совершив удачно намеченный акт, я мог бы только ангажировать одного себя, заявив, что я действую от своего имени, кем бы индивидуально я ни был — анархист, монархист или беспартийный. Чтобы вы лучше поняли мою мысль и настроение, представьте такой случай: завтра какой-нибудь пьяный хулиган покончит со Столыпиным, или ревнивый муж пристрелит министра за его непрошенное вмешательство в чужую семейную жизнь. Во всех этих случаях Столыпин становится безвредным и устранен с политической арены.

Я спрашиваю, какое политическое значение будет иметь при таких условиях смерть и удаление Столыпина? Не более, чем нормальная, естественная смерть т. е. — никакого».