Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

Это и была та атмосфера, в которой жил наш герой свое последнее лето на свободе. И, конечно, музыка. И главное (это он, разумеется, считал, что главное) — влюбленность. В Лину. И во всех женщин на свете. В том числе в таинственных «уличных». Правда, ни одной из них он так тогда и не узнал…

А на этом фоне как-то еще и «просто жить» было надо. Учиться — он стал числиться экстерном. И зарабатывать на жизнь — стал еще на первом курсе давать частные уроки, а еще вот с сентября поступил (шутка ли — «старший» лаборант!) в Аэродинамическую лабораторию, все на том же мехмате. Мама вздыхала, но думала, что перебесится, все образуется. Да и на мехмате не отвыкли считать его своим, разве лишь слегка «заблудшим», но ведь не первый же он такой!

Сюда, в аэродинамическую лабораторию, приходил к нему Глеб — они часто виделись в связи со «вторниками» — как раз о тогдашнем их разговоре нам еще доведется рассказать. А 12 сентября пришел очень грустный Славка и сказал, что вчера арестовали Медведского. Друзья прямо-таки физически ощутили над собой нависшую лапу Лубянки, хотя и тогда никаких реальных ассоциаций ни с чем у них не возникло: просто стало страшно, хотя и непонятно — Медведского в ту пору (как, впрочем, и потом) они знали совсем мало, только «в связи с Вильямсом» — но не с «их» Малкиным.

… А 24 сентября был очередной «вторник» ― странно, что не запомнилось, кто и что читал на нем. А часов в 12 (может быть, в час?) в дверь постучали (звонка не было). Почему-то стало безнадежно ясно: это пришли «они». За ним. И стало ужасающе ясно, что прежней жизни уже не будет. И совсем не стало ясно, будет ли другая и какая. Всю ночь эти рожи рылись в белье и в бумагах, а мама на плитке жарила оладьи ― с собой. Так было легче обоим. Эмоций вообще было очень мало. Только мама побледнела очень, когда прощались под утро. И уже совсем светлой была совсем короткая ― и бесконечно длинная — дорога в черной «эмке» на Лубянку. В те самые боковые ворота, что не каждый и увидит, пока они не раздвинуты — почему-то всегда без свидетелей раздвигались они! Он, во всяком случае, не видел. Ничего, увидел сегодня.

… Как стало ему известно гораздо позже, в ту же ночь, что за Медведским, приходили за Юрой Цизиным. Но он еще не приехал из Сочи, так что сказали обычное: «Проверка документов!». Юру Цизина арестовали в ночь с третьего на четвертое октября.

Конец первой части

(Н.Е. Горбаневской)

Дорогая Наташа,

Мне хотелось бы сообщить редакции «Памяти» некоторые свои соображения и намерения. С самого начала хочу выразить искреннюю благодарность редакции за ее лестное и — в тот момент — неожиданное предложение описать наше дурацкое студенческое «политическое дело» сорок пятого года. Насколько оно было поистине дурацким (точнее эпитета не подберу), хорошо знали мы, тогдашние обвиняемые по нему. Именно в заурядности нашего «дела», в нелепости его фабулы и пошлости деталей и заключалось то самое типическое, о котором мы так наслышаны со школьной скамьи.

Предложение, если быть точным, адресовалось поначалу по крайней мере двум человекам: Коле Вильямсу и мне. Но Коля, сразу же уяснивший, что из нас не выйдет Ильфа и Петрова, проявил истинное великодушие, предоставив мне амплуа летописца, а себе — читателя и советчика. Ну, я и начал. Причем начал в лучших традициях «Хроники» {7} 7 Имеется в виду «Хроника текущих событий», в публикации которой принимал участие Ю.А. Гастев. (Прим. А. Ткаченко-Гастева.) (рубрика «Процессы прошлых лет»). Но чистоты жанра еле-еле хватило на страницу, так что уже начало получившегося рассказа (до момента нашего ареста) с изрядным скрипом влезало в строгие рамки исторического сборника и смотрелось в нем белой вороной: ни единого факта или имени, ни единой сцены я не выдумал, но зато среди какой вязкой, пестрой и прихотливой массы отступлений, ассоциаций, реминисценций и прочей беллетристики неожиданно оказались вкраплены эти факты, имена и сцены…

Словами «конец первой части» автор и редакция анонсировали (ненамеренно, неявно, но недвусмысленно) окончание моего очерка в следующих выпусках «Памяти». Поэтому я, не сумев обеспечить выполнение вытекающих из этого нечаянного анонса обязательств, считаю своим долгом дать редакции и читателям максимально исчерпывающую информацию о характере и состоянии этого — до конца еще не написанного — окончания. Ну, самое-то главное я уже сказал: конца еще нет. И я не взялся бы гарантировать, что написанное будет удовлетворять критериям пригодности материалов для публикации в сборнике. По-моему, сейчас самое время рассказать, что, собственно, я пишу, что пока получается и как я все это представляю хотя бы в самых общих чертах в оконченном виде. Будучи в некотором роде «проспектом» будущего текста, этот рассказ, мог бы, таким образом, отчасти его и заменить — по крайней мере, из него читатель действительно сумел бы узнать дальнейшую судьбу «Нищих сибаритов».

Вначале будет Лубянка, точнее — Лубянка моими глазами (о восприятии ее, например, Колей Вильямсом или Левой Малкиным я не буду и пытаться заговаривать; хотя Коля и сидел, как потом выяснилось, почти все время в нескольких метрах от меня — не знаю я способа перейти эти несколько метров…). Тут будет несколько параллельных пластов повествования: рассказ о лубянском «быте», о моем восприятии этого быта, вполне реальном и в то же время «литературном», о следствии, о ведущих его следователях и прокурорах, о встречах в ходе следствия с друзьями и знакомыми, главным образом — заочных (по кусочкам протоколов, предъявляемых в ходе следствия, и по весьма впечатляющему чтению всего дела целиком, когда следствие заканчивалось «подписанием двести шестой статьи»), но иногда и вполне реальных, очных — эти последние именуются, как известно, ставками.

Тут мне придется рассказать подробнее о едва ли не самом драматичном для меня эпизоде следствия, когда чрезвычайно, как мне казалось, утешительное соображение (сколь ложны и суетны такого рода «утешения» — тоже расскажу), что я как севший последним, по крайней мере, не мог быть хотя бы нечаянным виновником посадки кого-нибудь из друзей, раздергалось по всем швам очной ставкой с Глебом Васильевым: Глеба посадили через несколько месяцев после меня, тоже по 58–10, но непосредственным поводом его ареста явилось незаконное хранение неизвестно откуда взявшегося у него пистолета, о котором он говорил нескольким своим знакомым, в том числе и мне, а я, как последний идиот, подтвердил на допросе, что он действительно мне об этом рассказывал, даже не задавшись вопросом, откуда, собственно, Лубянке мог быть известен сам факт подобного разговора! И хотя потом я узнал, что Глеб многим рассказывал о своем богатстве, причем у него самого была уже тогда твердая уверенность, кто именно на него донес, а со мной он, напротив, говорил еще доверительнее прежнего, когда нам случилось полчаса пробыть в одном воронке по дороге с Каланчевки в Бутырку, — до сих пор мне, хорошо помнящему, с какой поистине необъяснимой для сегодняшних мальчиков и девочек легкостью одни Нищие Сибариты давали показания на других (а те, разумеется, с той же инфантильной легкостью подтверждали показания), причем ничего похожего на взаимные претензии у нас не было еще до суда (перед которым мы оказались в соседних, легко не только простукиваемых, но и просто прослушиваемых боксах на бутырском вокзале), — до сих пор мне здорово не по себе от того, что Глеб сел как-никак после моих показаний: я всегда это помню, и никакая логика тут не помогает и не утешает, да и вообще ни при чем!..