Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

Туда ж, на тринадцатый, осенью ко мне приехала — но не застала: за несколько дней до ее приезда меня неожиданно вызвали на этап — в обычном вагоне типа старого пригородного было, кроме меня, лишь два конвоира, доставивших меня в дальний лесоповальный тупик потьминской узкоколейки, на семнадцатый, штрафной. Только по прибытии мне была объявлена диковинная, незаслуженно лестная мотивировка срочного перевода: за попытку к побегу!.. А на следующий день меня-таки вызвали на вахту на свидание с мамой — о патриархальные нравы чудовищного века!

Штрафной, как выяснилось, в свою очередь делился на две зоны: «общую», где я очутился вначале, и собственно штрафную, с запирающимися на ночь (а в дни невывода на работу — на круглые сутки) бараками, куда меня препроводили в разгар зимы «за хулиганство и картежную игру». На сей раз мне польстили лишь наполовину: на сколько-нибудь серьезное хулиганство никогда практически способен не был (не из уважения к писаным и неписаным законам, которого мне как раз не доставало, а просто из природной робости), а вот лагерным карточным играм — всевозможным терсам, рамсам и стосам — я, верный давно изведанному принципу изведать все («ничто человеческое»), учился очень даже прилежно. К тому же, меня еще с тех пор отличала счастливая способность влипать в самые дурацкие истории: в этой индии не играли день и ночь что клопы, и угодить за это в БУР было так же нелепо (хотя теоретически так же возможно), как, скажем, за мат (квалифицируемый официально как нецензурные выражения), — а вот, однако ж, загремел!.. Как ни коротка была по меркам нашей великой эпохи моя лагерная одиссея, даже одно лишь пунктуальное описание ее маршрута займет немало места. Не без стараний своей мамы, «под соусом» своего давно к тому времени прошедшего туберкулеза, я попал в ЦЛТ (центральный лазарет Темлага). Закосить под чахоточного не удалось, но с интересом и не без пользы я прочел тогда фармакологический справочник и научился (под мудрым руководством наблатыкавшегося в медицине студента) инъекции всякие делать. Потом и мама очередной раз приехала, меня срочно вызвали на этап: назад на штрафной. По собственному разумению (в таких делах упаси Господи советоваться), спрятался я под крыльцо барака и слушал, как раз сто выкликали меня на вахте, — завтра, глядишь, «недоразумение» выяснится, и я повидаюсь с мамой. Черта с два! Для начала меня, когда я, наконец, выбрался из своего убежища, как следует избили надзиратели, а потом как объявленного в побеге сунули в карцер. Дела, правда, не завели, хоть к куму таскали, и даже свидание с мамой дали, так что непосредственная цель вроде бы была и достигнута, но на следующий день вернули все-таки на штрафной.

В конце года — опять неожиданный этап, вначале на двадцать первый, «железнодорожный», у самой станции Потьма, из чего я склонен был выводить, что еду в Москву на «переследствие», а там, глядишь… Поначалу все так и шло — действительно, привезли в Москву, но не в тюрьму, а в стоявший в тупике на Ярославском вокзале Столыпин, в «купе» которого временами напихивали до… тридцати пяти человек. Так было трое суток — едва ли не самых тяжелых за все мои четыре года. И — снова — этап. В Вологодской пересылке (где, как я узнал много лет спустя, еще мой отец сидел, но, мягко выражаясь, в других несколько условиях) узнал радостную весть об отмене карточек (нам-то что до того было) и денежной реформе — все, помню, зачем-то прикидывали, сколько туфель модельных и костюмов коверкотовых на какую-то мифическую «среднюю зарплату» можно будет купить… Забавно было ощущать себя старым лагерником: в камере за блатных в законе хиляли пара бакланов {9} 9 Бакланы — хулиганы. (Прим. автора.) и рослый малолетка с нашего же темлаговского штрафного, успевший за время моей медицинской командировки пришить бригадира (а может, вовсе работягу за пайку — не помню точно) и ехавший теперь на Север за новеньким четвертаком. Я им цену — знал, что скромненько слиняют при первой же встрече с «настоящим» блатным (так оно, конечно, потом и вышло); знали (понимали) и они, что я фраер тертый, — никому из нас это не помешало. Потом, на Ухтинской пересылке, куда мы в конце концов попали, я со скуки проиграл одному из этих бакланов (совсем уже незадолго до неизбежного разоблачения его самозванства) все с себя в стос, так что на двадцать третий (строительство кирпичного завода) прибыл в телогрейке на голое тело, что и было немедленно отмечено замом по режиму майором Поляковым, почему-то с ходу меня невзлюбившим.

…Мама моя, жившая тогда в Москве совсем уж на птичьих правах и которой было так худо, что здесь об этом и пытаться писать не буду, хоть и надо бы, не оставляла надежды хоть как-нибудь «сыграть» на моем, к тому времени уже вполне мифическом, туберкулезе. В один прекрасный зимний день меня сняли с работы (после землекопной бригады я работал бетонщиком — та же тачка, только с другим содержимым) и привели в санчасть, где заведующий Ерохин недоуменно рассматривал разные бумажки и рентгеновские снимки, а потом, случайно разговорившись со мной, убедился, преодолев естественное для представителя трудовой интеллигенции недоверие, что надписи вроде «тинктура йоди» или «тинктура валериана симплекс» вполне доступны мне. Вот где мне пригодилась темлаговская наука: меня тотчас же положили в стационар в качестве «больного» для исполнения обязанностей медбрата, а потом и вовсе лепилы (по-научному лекпома, то есть фельдшера). Была там и настоящая фельдшерица Маша Бондарь (это по мужу-вохровцу Бондарь она была, сама же вполне из местных и говорила не с малороссийским «хаканьем», а на том адаптированном и обезжиренном языке, на каком в Москве рассказывают анекдоты о чукчах, а в суверенной республике Коми — все надзиратели и Министры вплоть до премьера П. А. Безносова говорят). Самой же колоритной фигурой в санчасти был врач из зеков, рижский архитектор Маркузе, в лагере этот архитектор строил не более, чем его воспетый Козьмой Прутковым собрат, но зато в нем обнаружилась страсть и талант к… хирургии.

Пока бдительный Поляков не прикрыл мою синекуру, я изрядно преуспел на медицинском поприще, да и потом не сразу на общие загремел: главный инженер строительства Галкин до ареста много слышал о моем отце и о его институте, в честь чего я попал в механический цех — сперва, по старой памяти, слесарем, а затем каким-то учетчиком, почти нормировщиком. Тут меня, правда, опять настиг Поляков (и зловредная же была гнида!), но вскоре все это стало неважно: кирпичный завод у станции Ветлосян благополучно достроили, а шоссейную дорогу, которую мы почему-то прокладывали зимой, безуспешно оттаивая промерзшую землю, наоборот, не достроили — и лагпункт расформировали. С пересылки Маркузе пошел дальше по хирургической части, Галкин, глядишь, и дальше кем-нибудь и чем-нибудь руководил, а я, третий и неполноправный член этого содружества, угодил на нефтешахту № 3 у поселка Ярега.