Савва Дангулов - Кузнецкий мост

— Значит, «все хорошо»? — переспросил не без иронии Мирон. — Что значит «все» и что значит «хорошо»?

Бардину было трудно, да и Августе Николаевне должно быть нелегко!.. Но как остановить человека: вон какая резвость его обуяла! Возьми да и выложи ему, как Ольга… Ничего в этот миг он не хочет знать, кроме одного: Ольга!

— Ну, что тебе сказать?.. — с трудом промолвил Егор Иванович. — Одним словом, здорова…

Мирон взорвался:

— Значит, «здорова»?.. Вы только подумайте: «здорова»!.. Погоди, да что с нею стряслось? — спросил он голосом, в котором слышалось сейчас немалое беспокойство. — Я же чувствую, что с нею что-то случилось… Нет, ты у меня не отвертишься: отвечай!..

Бардин смотрел на Августу Николаевну. Ему все чудилось: она сейчас поднимется и пойдет прочь. В ее положении иного выхода не было. Но Августа Николаевна думала иначе.

— Я вам отвечу! — вдруг обратилась она к Мирону, и в ее словах послышался даже некий вызов. — Я была в Ясенцах и видела Ольгу Ивановну… Она действительно здорова, больше того, счастлива… Вы удовлетворены?

Мирон осекся:

— Да, конечно.

…Они встали из-за стола через час. Проводив Августу Николаевну к машине и дождавшись, пока она усядется, братья отошли в сторону.

— Вот это да! — мог только вымолвить Мирон. — Кто она?

Егор Иванович рассмеялся:

— Наша, знает японский.

— Да она и без японского сойдет за коренника — сильна, бестия! — Мирон вдруг расхохотался. — Погоди, это были смотрины? — Ему и прежде виделся в поступке брага смысл, в который надо было еще проникнуть. — Разве в этакую темень рассмотришь? — Он продолжал смеяться. — Дай знать, когда соберешься в обратный путь, — приеду на аэродром.

— Коли не рассмотрел, приезжай… — Бардин пошел к машине.

Шарахнулась тьма — свет вспыхнувших фар показался непривычно сильным.

— Мирон хотел бы проводить нас, — подал голос Егор Иванович, когда машина выбралась из переулка.

— Он не похож на вас, — заметила Августа Николаевна задумчиво, оставив без внимания сообщение о проводах.

«Не похож на вас… Не похож…» Нехитра фраза, а смысл в ней немалый. Казалось бы, судьба обделила женщину и должна сделать ее сговорчивой, ан нет… Даже практичную Августу не сделала сговорчивой. Видно, практичность кончается где-то в преддверии сердца. Вот он, катализатор чистоты, — сердце. От непорочности раннего человека, от чистоты детства у человека осталось только сердце. Оно и очищает душу…

На другой день Бардин был у Бухмана. (Гопкинс не сумел выбраться, поручив Бардина Бухману.) Егор Иванович полагал, что преуспевающий друг Гопкинса привезет его на загородную виллу, сложенную из цветного кирпича, а Бухман привез Бардина в скромный деревянный домик на краю цветущего картофельного поля.

В столовой висели большие остановившиеся часы — видно, пожилой женщине в темном чепце, встретившей их на пороге, они уже были ни к чему.

На столике, поставленном под часами, Бардин увидел макет города, по всему самодельный, своеобразная архитектура которого выдавала культуру майя.

— Он преподавал географию и раскапывал… поселения древних майя? — спросил Бардин, имея в виду отца Бухмана — Егор Иванович понял, что американец привез его в родительский дом.

— Все верно, — улыбнулся Бухман. — Но только это был не он, а она: отец преподавал физику, а вот мама… Она говорила: если есть на нашем континенте нечто настоящее, то это майя и Бруклинский мост. Занималась раскопками… пока не повредила ногу.

Бардин огляделся: дом хранил следы его хозяев. Такое впечатление, что вот-вот откроется дверь и они войдут: она — бледная, с чуть голубоватыми, как у сына, веками, он — маленький, с седым вихорком. Там, на дальней стене, кажется, висят их фотографии. Отсюда не разобрать, как они выглядят, но Егору Ивановичу они представляются такими.

— Они… ушли недавно? — спросил Бардин.

— Уже шесть лет, — ответил Бухман — он знал, что Егору Ивановичу подсказал этот вопрос сам вид дома. — Будто сговорились, ушли почти одновременно…

— Маме не нравилось ваше увлечение летающими лодками? — спросил Бардин; ему было странно видеть в этом доме Бухмана, он словно никогда не жил здесь, здесь не было следов его присутствия.

— Мама считала это вторичным и отвергала, как все вторичное, а вот отец не был так непримирим.

— Но мнение мамы оказалось… сильнее? — Бардин вспомнил реплику Мирона, что Бухман изменил призванию. — Говорят, влияние матери на сына всегда сильнее… — вторая фраза явно имела целью смягчить остроту первой.

— Все много сложнее, — произнес Бухман уклончиво.

— Но призвание?

— Призвание? Наверно, конструктор идет на государственную работу не потому, что его призвание ему не дорого… — Бухман украдкой посмотрел на дальнюю стену, на ту самую, где висели портреты его родителей.

— Я вас не понимаю.

— Не понимаете или хотите показать, что не понимаете? — спросил Бухман и поднял глаза на Бардина, неожиданно сумрачные. — Одним словом, расчет такой: пойти на государственную работу, чтобы иметь возможность конструировать летающие лодки, а кстати и помогать таким беднякам, как ты сам…

— Вы сказали: помогать беднякам?

— Думаете, у нас их нет? Э-э-э… только те, кто не знает Америки, думает, что у нас их нет… Еще сколько!..

«А к чему все это рассказывает Бухман? — думал Егор Иванович. — Не к тому ли, чтоб завоевать доверие своего русского собеседника и таким образом расположить его ко всему тому, что хочет сообщить далее? Путь к сердцу русского через критику Америки? Можно понять и так».

Бухман пригласил Егора Ивановича к столу, который накрыла женщина, встретившая их у входа. Пока они беседовали, женщина переоделась. Сейчас она была в темном платье, отделанном кружевами, такими широкими и старательно сосборенными, какие носили разве только в прошлом веке, — кружева определенно были гордостью хозяйки и перекочевывали с одного платья на другое.

— Тетушка Клара была маминой подругой, — указал Бухман глазами на женщину в кружевах и, обратившись к ней, представил Бардина. — Вот посудите: у нас, чтобы человек творческий сделал имя, должен быть какой-то второй человек, который, собственно, ему это имя делает. Вы хотите сказать: реклама? Да, реклама, но не в смысле светящегося табло на Бродвее, а нечто более хитрое: мнение Сикорского о летающих лодках Бухмана, перелет через Тихий океан со взлетом у берегов Америки и посадкой ну хотя бы на Филиппинах, государственный заказ… О, заказ — это почти все, — говоря это, он как-то встревожился, и синеватые полудужья у глаз его стали больше. — Так вот, должен быть человек, который это имя сделает. А если его нет? Да, если этого человека нет у Бухмана?.. Кстати, откуда ему быть у Бухмана? — Он остановил взгляд на плетеной этажерке с книгами, и Бардин вдруг увидел, что этажерка была колченогой, у нее не было четвертой ножки. — Откуда? — Он продолжал смотреть на то место, где некогда была четвертая ножка, — очевидно, замысел заключался в том, чтобы обратить внимание Бардина на это.