Савва Дангулов - Кузнецкий мост

И прошлый раз, когда посол представил Шошина Бекетову, Степан Степанович извлек бог знает откуда мякиш и принялся катать. Господи, каких только привычек нет у людей. Говорят, Шошин делал это в минуту волнения.

— Кажется, кончил, — сказал Шошин, подписывая полосу и запечатывая ее в конверт. — Пусть ждет редактор, а не курьер — ему, бедолаге, надо до утра еще пять раз проехать Лондон!.. Этому принципу я и в Москве следовал.

— Вы это говорите к тому, что не намерены поднимать руку на британскую корону, Степан Степаныч?

— Да, разумеется, хотя по складу ума я больше экстремист, чем сторонник умеренных действий…

В коридоре послышались шаги. Вошел Фалин.

— Там курьер пакет требует, — произнес Фалин, указывая на дверь, которую оставил открытой.

— Я уже передал. А вы дежурите?

— Уже отдежурил, — сказал он, прикрывая дверь и опускаясь на край дивана.

— А я подумал: чего это Изосим Иванович в такой поздний час?..

Диван заскрипел — Фалин явно испытывал неловкость.

— Не хотите ли вы сказать, Степан Степаныч, что это удивило вас?

Шошин засмеялся. Разговор с Фалиным снял усталость.

— Сергей Петрович бы, наверно, не удивился, он вас знает мало. Что же касается меня, то я бы удивился.

— Простите, Степан Степаныч, но мне с вами и прежде было нелегко говорить, — Фалин пошел к двери.

— И мне тоже, Изосим Иванович.

Фалин закрыл за собой дверь, наступило молчание.

— И зачем вы его так, Степан Степаныч? — Бекетов взглянул на Шошина, взывая к уступчивости.

Шошин угрюмо смотрел на Бекетова, сминая мякиш. Вновь в руках появился этот мякиш неопределенного цвета. Шошин покатил его ладонью по столу, потом зажал в ладони, потом налепил на ноготь большого пальца, содрал и приспособил к ногтю мизинца, потом переместил на указательный и, неожиданно подняв этот палец, сейчас неестественно толстый, произнес:

— Но ведь это сказал я, а не вы, Сергей Петрович… В какой мере вы отвечаете за мои слова? — произнес он и едва ли не упер в Бекетова уродливый перст.

Бекетов привстал. Как ответить ему?.. Возразить, значит, вызвать его на фразу еще более резкую, оставить без внимания, значит, поощрить на поступки еще более безответственные.

— Я просто полагал, что с товарищем по работе надо говорить в иных тонах, Степан Степаныч.

— А я вас не лишаю такой возможности.

Бекетов простился.

И вновь пришли на память слова посла: «Шошин — проблема… Вот возьмет со стола этот мякиш… Катает и говорит дерзости…»

За час до отъезда на вокзал Бекетов встретил в посольском вестибюле Компанейца.

— Сергей Петрович, а что, если я вас провожу?.. Вы ведь не уезжали с вокзала Ватерлоо?..

— Нет, Михаил Васильевич.

— Тогда я провожу.

— Спасибо. Только я зайду на секунду к себе, соберу со стола бумаги. Не находите ли, Михаил Васильевич, что в наших встречах с вами установился известный цикл?

— Ну что ж… С той первой встречи прошло три месяца…

— Да, уже три, Михаил Васильевич.

Три месяца — срок немалый. Достаточный, чтобы узнать и Компанейца. В табели о посольских должностях Компанеец значился первым секретарем. Как казалось Сергею Петровичу, первый секретарь — это исполнительная власть. Он знает, что является сегодня заботой всех посольских отделов, целесообразно организует, учитывает, а нередко и контролирует. Но первый секретарь — не только организаторский талант, но и внимательный и точный глаз, все видящий, все отмечающий, решительно не дающий «просыпаться» ни одной детали… На высоте ли был Компанеец? Как полагал Бекетов, он был хорошим первым секретарем: усердным, точным, наблюдательным. Он, пожалуй, был больше исполнителем, чем аккумулятором идей, но с этим можно было бы и примириться, если бы все остальные были людьми деятельного замысла.

У Компанейца была молодая жена, много моложе его, пышнотелая ростовчанка, которая рожала ему детей и варила борщ. Надо отдать ей должное, и то, и другое она делала хорошо. Существо жизнелюбивое, она тосковала по Ростову, для нее Англия была слишком тиха и, пожалуй, туманна. «Мне не надо столько туманов, Миша! — жаловалась она мужу. — Мне бы ростовского солнца!» Пожалуй, немножко солнца не мешало бы и Компанейцу, но он молчал. Его деятельная энергия заменяла ему ростовское солнце с лихвой. Если бы в Англии было больше солнца, то вряд ли он им воспользовался бы. Ему надо было прочесть столько писем, разослать такое количество приглашений на обеды, завтраки, ужины, которые устраивали по известным поводам посол и советники, встретить и проводить такое количество лиц, поздравить, выразить соболезнование, дружески пожурить и приятельски наставить на путь истинный такое количество англичан и своих соотечественников, что вряд ли ему было до солнца.

Они вошли в кабинет Бекетова, и Сергей Петрович принялся собирать со стола бумаги.

— Михаил Васильевич, не пойму я этого вашего Шошина, — произнес Бекетов, когда бумаги были сложены в ящик письменного стола. — Что он за человек?..

Компанеец засмеялся.

— Он вас еще не успел послать к… цицеру, Сергей Петрович?

— Еще нет, но на пути к этому.

— Ну что ж, тогда вы счастливчик! Он этого еще не сделал с послом и с вами. Остальные уже удостоены этой чести.

— Вы тоже?

— Разумеется, самый первый! И при весьма своеобразных обстоятельствах. Перед Октябрьскими торжествами зарапортовался — надо было надписать семьсот приглашений, а у меня надписана половина. Вот в полночь, когда у меня уже двоилось в глазах, вспомнил, что где-то рядом бодрствует Шошин с великолепным почерком. Почерк у него действительно редкий, говорят, что в этой своей редакции небольшие тексты он посылал в набор без перепечатки. Я к нему: «Степан Степанович, выручите, одна надежда на вас…» Он упер в меня палец указательный: «Знаешь, Михаил Васильевич, поди ты к… цицеру!» Потом я пытался уточнить: «Что такое цицер, к которому он меня послал в ту ночь?» Говорят, в истинном смысле ничего обидного: шрифт, двенадцать пунктов. А в иносказательном нечто грозное. Одним словом, я не хотел бы еще раз быть посланным к цицеру… Вот так… А в остальном он хорош.

— И с тех пор отношения между вами испортились напрочь?

— Ничего подобного, с тех пор мы стали друзьями.

— Это каким же таким манером?..

Компанеец засмеялся.

— А вот каким. Я подумал: дело же не в том, что он меня послал к этому своему… полиграфическому богу, а в том, что он человек настоящий и работник редкий. Поэтому я пошел к нему на другой день и говорю: «Я понимаю, что у вас работы было выше головы. Но ведь вы поймите, у меня тоже был зарез… Поймите…» Он сказал: «Понимаю». На этом и порешили, — закончил Компанеец, когда они вышли из посольского особняка и направились к машине, стоящей у подъезда.