Савва Дангулов - Кузнецкий мост

По тому, как воспрянул свитский генерал, пан магистр понял: в последнее время жизнь не щедро одаривала радостями пана Шимановского, как, впрочем, и пана Миколайчика. Иначе какой резон ликовать по столь скромному поводу? А свитский генерал почти ликовал. Эта радость, неуемная, даже чуть-чуть затмила у пана Шимановского способность к здравому мышлению, что было прежде его несомненным достоинством. В противном случае он не обманывал бы себя чрезмерными надеждами.

Конец разговора достойно венчал встречу пана магистра с другом детства.

— Послушай, Шимановский, ты веришь в мое доброе отношение к тебе, доброе всегда и сегодня не меньше, чем всегда?

— Верю, честное слово, верю.

— Тогда разреши дать тебе совет?

— Давай.

Непросто было отважиться сказать ему то, что задумал сказать пан магистр, решение было принято, уже принято.

— Возвращайся в свою химию и оставайся в Польше — честное слово, не пожалеешь!..

Шимановский ошалел — ничего подобного он, конечно, не ожидал.

— В каком смысле не пожалею?

— То, что не понял, поймешь… Честное слово, поймешь.

Ну, разумеется, Шимановский тогда ничего не сказал, да и не мог сказать: такое нелегко уложить в сознание. Но пан магистр был рад, что привел разговор к этому знаменателю.

— Однако вы оптимист, пан магистр, — Тамбиев возвращал поляка, как казалось, к главному в нынешней беседе. — Не ясно ли, что передача западных земель укрепляет новую Польшу? Трудно допустить, чтобы Миколайчик не понимал этого — вот возьмет и отвергнет… Нет?

— Вряд ли, — спокойно ответил поляк, когда песок, белый от яркого света рефлекторов, зашумел у них под ногами. — Сказать ему так — все равно что наложить на себя руки: все, кто в него еще верит в Польше, перестанут верить…

— Новые вавилоняне? — спросил Тамбиев, не скрыв улыбки.

— Да, новые вавилоняне, — ответил поляк серьезно. — Кстати, их тоже есть смысл откалывать… Бардзо — есть смысл!

— Шимановский? — поднял Тамбиев внимательные глаза на пана магистра.

— Ну, пана Шимановского новым вавилонянином не наречешь, но его тоже, — ответил поляк.

Все утро дождило, и поэтому в большом зале, где собралась на свое очередное заседание конференция, зажгли свет.

В порядке дня — нынешняя судьба тех, кого недавно называли сателлитами рейха, их право на суверенность и на признание этой суверенности.

Светло-серый костюм Трумэна был явно не по погоде, как и еще в большей степени снежно-белый китель русского, но ненастье не воспринималось всерьез — летнее солнце не было холодным и в хмари, оно могло возвратиться на землю так же неожиданно, как ее покинуло. Поэтому все, кто сегодня собрался за круглым столом конференции, нет-нет да и обращали взгляды на небо, благо большое трехстворчатое окно давало такую возможность. Но небо, как оно виделось сквозь просторные просветы зала, не спешило освободиться от хмари — низкие тучи, темно-сизые, не тучи, а тревожные дымы, бежали над дворцом, казалось бы сообщив свое настроение и тому, чем жила в этот день конференция.

Единодушие, несколько нарушенное между англосаксами накануне, точно ванька-встанька, утвердилось на ногах, едва речь зашла о более чем деликатной теме: нынешняя судьба тех, кого столь недавно принято было называть союзниками рейха.

— Хорошо, что с Италией восстановили дипломатические отношения! — воскликнул Сталин. — Можно согласиться и с тем, чтобы Италия была принята в Организацию Объединенных Наций, но как быть с остальными?.. Уместно спросить: как быть с Болгарией, Румынией, Венгрией, Финляндией?.. Почему не сделать хотя бы первого шага и не восстановить дипломатических отношений с ними?

Делегаты точно лишились дара слова — непросто было ответить: чем Италия лучше?

— Мы согласны тут с Соединенными Штатами, — выдавил Черчилль. — В общих чертах согласны, — уточнил он и, как это бывало в минуту волнения, извлек из коробки твердый снаряд сигары и с ловкостью профессионального курильщика отщипнул ее острый конец, отщипнул и в этом нашел удовлетворение, отстранив сигару — курить ее уже не было необходимости.

— Мы не знаем положения в этих странах, в то время как обстановка в Италии нам знакома, — сказал Трумэн и, сняв пенсне, попеременно дунул на его стекла. — К тому же характер правительств в этих странах…

— Характер? — изумился Сталин. — С Италией вы имеете дипломатические отношения?..

Трумэн не успел ответить — за окном вспыхнула молния, и бумаги на какой-то миг стали сине-белыми — зал затих, ожидая грома, — он явился тотчас и был могуче устойчивым и долгим, заставив восемьдесят четыре стекла большого зала обнаружить свои голоса, причудливые.

— Но и другие сателлиты могут получить признание, если их правительства будут удовлетворять нашим требованиям, — сказал Трумэн с нескрываемой и грубой тенденциозностью.

— Каким требованиям? — был вопрос Сталина.

— Я говорю о свободе передвижения и информации, — парировал Трумэн — он не был готов к ответу; конечно же, будь он готов к ответу, речь пошла бы не только и не столько о свободе передвижения и информации.

— Тут какое-то недоразумение… — возразил русский делегат.

Точно в небе обломилась пламенеющая ветвь — вновь явилась молния, высинив белые листы, разложенные по столу, а заодно и белый китель русского премьера.

— Мы хотим, чтобы эти правительства были реорганизованы, — заметил американский президент, удерживая руки у глаз — молния погасла, но китель русского премьера все еще слепил президента. — Когда они будут более демократичны и ответственны, мы предоставим им свое признание… — подтвердил Трумэн — он все-таки нашел силы собраться с мыслями.

— Уверяю вас, что правительство Болгарии более демократично, чем правительство Италии, — бросил советский премьер в полемическом запале — этот диалог русского и американца все больше превращался в поединок, при этом Трумэн тревожно пламенел, а Черчилль радостно затихал — только слышались его вздохи, утробные.

— Я уже несколько раз говорил… — хмыкнул Трумэн, не в силах справиться с откровенно неприязненным тоном; да, как заметил американец, разговор лишен смысла, если правительства Болгарии, Румынии, Венгрии, Финляндии не будут реорганизованы, как того требуют американцы.

Молния еще тревожила небо, но гроза удалялась. «Я уже несколько раз говорил» — жило в сознании. Был в этом и гнев, нескрываемый, и раздражение, тоже нескрываемое. Странное дело, но хотелось думать о Рузвельте: сказал бы он подобное за этим столом? Вряд ли. По крайней мере, у него была возможность произнести это прежде, но он как-то избежал этих слов, устоял от соблазна.

А советский премьер продолжал торить свою тропу: он установил, что в Италии есть русский и американский дипломатические представители, при этом нет аналогичных представителей от Великобритании и Франции. Черчилль пояснил: Великобритания все еще находится в состоянии войны с Италией, поэтому и нет, хотя англичане называют своего представителя в этой стране послом.