Александр Мыльников - Петр III

Многие современники ставили в укор и даже в вину Петру Федоровичу его гольштейнские пристрастия. В первую очередь императрица Елизавета. Она, по словам Екатерины II, «терпеть не могла Гольштинии и всего гольштинского» [86, с. 132]. Но, глядя на все это с высоты истекших двух с половиной веков, не лучше ли постараться понять, что значили для бывшего Карла Петера его немецкие владения и их столица — Киль? Нет, он не забыл о сиротских годах, об унижении и издевательствах, которым подвергался со стороны своих воспитателей. Наоборот, он хорошо помнил об этом и с горечью, уже будучи в России, рассказывал о них Штелину. Тот оказался невольным свидетелем безобразной сцены, разыгравшейся в комнате великого князя в Петергофском дворце. В разгоревшемся споре Брюмер кинулся с кулаками на Петра Федоровича. И только вмешательство Штелина помогло отвести удар. «Великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы по-звать на помощь гренадеров гвардии, стоящих на часах». Удержав наследника, Штелин сказал потрясенному Брюмеру: «Поздравляю, ваше сиятельство, что вы не нанесли удара его высочеству и что крик его не раздался из окна. Я не желал бы быть свидетелем, как бьют великого князя, объявленного наследником российского престола» [197, с. 81].

Но в ностальгических воспоминаниях наследника превалировало иное: отцовская забота, образ его юной матери, привычный уклад жизни в Кильском замке. И при поддержке Шуваловых ему удалось в 1754 году выписать к себе из Киля военный отряд, с которым он занялся экзерцициями и маневрами в окрестностях столицы. Наверное, в этом ему виделось восстановление связей со своим герцогством, куда сам он поехать не мог. Систематические занятия на воздухе помогли физической закалке Петра. К сожалению, они косвенно привели к появлению у него двух вредных привычек — курения и употребления спиртных напитков. Все тот же Штелин, увидев своего воспитанника на лугу в окружении гольштейнских офицеров, с трубкой в зубах и лежавшими рядом пивными бутылками, был несказанно удивлен, поскольку до того великий князь не выносил курения, да и пил умеренно. Заметив удивление своего воспитателя, великий князь задорно воскликнул: «Чему ты удивляешься, чертов дурень? Неужели ты видел где честного, храброго офицера, который не курил бы трубки?» [197, с. 107; 177, с. 352]. Надо заметить, что и курение, и выпивка поначалу не были, так сказать, физиологической потребностью Петра Федоровича. Курить он привыкал долго и мучительно, а после нескольких бокалов неразбавленного вина (обычно он предпочитал смешивать его с водой) чувствовал себя совершенно больным. Помимо наивного восприятия им того и другого как символов солдатской доблести новые пристрастия в какой-то мере оказывались бравадой по отношению к обычаям двора тетушки. О том, что запаха табака она не переносила, было хорошо известно. И возникшая приверженность наследника к двум новым привычкам наносила дополнительные удары по его репутации при дворе.

Не надо упускать из виду другой стороны поступков будущего императора — глубинной. О ней мало либо почти ничего не сказано. Ее то ли не видели, то ли не желали видеть. А заключалась она в том, что свои заботы о гольштейнском наследстве Петр Федорович стремился увязать с интересами России.

Наиболее полно его точка зрения на этот вопрос была изложена в письме 17 января 1760 года на имя императрицы.

Предыстория этого письма заключалась в следующем. В 1751 году датская сторона во избежание возможного военного конфликта предложила обменять оккупированный ею Шлезвиг (а заодно и прилегающий к морскому побережью Гольштейн) на удаленные от Балтики графства Ольденбург и Дельменхорст с дополнительной денежной компенсацией. С этой сделкой был согласен не только канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, но и И. Пехлин, обосновавший выгоды такого обмена в пространной записке [199, с. 27–29]. Поначалу великий князь колебался, но затем окончательно занял (не без вмешательства Екатерины) отрицательную позицию. В письме на имя императрицы он стремился показать тождественность интересов Гольштейн-Готторпской династии и России. Отсюда общая тональность аргументации, учитывавшей и личное честолюбие тетушки. Называя ее продолжательницей Петра Великого, великий князь напоминал, что все помыслы ее отца «всегда к тому клонились, чтоб в (Российской) империи иметь при Балтийском море владения» (цит. по русскому переводу письма, поднесенного 3 февраля 1760 года [20, № 367]). Исходя из этого, Петр Федорович категорически отвергал отказ от своих прав на Шлезвиг: «Когда нынешняя бедственная война, Германию терзающая, кончится, тогда надеюсь я увидеть благополучное время моего восстановления. Даруй Боже, чтоб оное близко было!» При этом, полагал он, герцогский трон в Киле и императорский в Петербурге объединятся в одном его лице. Эта двуединость символически отражена на пробной монете, достоинством равной серебряному талеру, чеканки 1753 года. С лицевой стороны в профиль изображен Петр Федорович с распущенными волосами; на оборотной стороне воспроизведены российский и гольштейн-готторпский гербы с русским орденом Андрея Первозванного внизу по центру [242, с. 51]. Подобная двуединость многое объясняет в мыслях и поступках Петра Федоровича как великого князя. Еще больше — в его словах и делах как императора. Вне этого симпатии и антипатии, внутреннюю обусловленность его действий — как бы к ним ни относиться — понять трудно, а быть может, и невозможно.

Не подлежит сомнению, что в самом Петре с момента его появления в России шла острая внутренняя борьба между воспитанным с детства в Киле немецко-гольштейнским и прививавшимся позднее в Петербурге имперско-российским самосознанием. В таких условиях ощущение двойственности своего происхождения — немецкого по отцу и русского по матери — порождало у него сложный и весьма неустойчивый психологический комплекс двойного национального самосознания. По свидетельству не расположенного к нему Н. И. Панина [123, с. 364], Петр III предпочитал изъясняться по-немецки, а «по-русски он говорил редко и всегда дурно» (правда, и Екатерина, пережившая его на 34 года, так и не научилась правильно говорить и писать по-русски). Ж.-Л. Фавье, наблюдавший Петра Федоровича в 1761 году, то есть незадолго до его прихода к власти, отмечал, что великий князь «и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем иным» [178, с. 194]. В результате он, уже не знавший Гольштейна, не знал и по-настоящему так никогда не узнал и России и, если верить «Запискам» Екатерины II, предчувствовал здесь свою гибель.

Все же если он и ощущал себя в значительной мере немцем, то — немцем на русской службе. И потому, свыкшись со своим положением, Петр в той или иной мере приглядывался к окружавшим его людям, примеривался по-своему к обстановке. Хотя его политические взгляды не составляли, конечно, целостной и продуманной системы, их нет никаких оснований игнорировать. Тем более что именно расхождения по ключевым вопросам внешней и внутренней политики лежали в основе все усиливавшихся размолвок Петра Федоровича с императрицей в последние годы ее жизни. Со всей очевидностью это проявилось, когда он подходил к своему 25-летию. А внешним поводом стала Семилетняя война, в которую Россия вступила в 1757 году на стороне коалиции Австрии, Франции, Швеции и Саксонии, направленной против Пруссии. Незадолго перед этим, в 1756 году, Елизавета Петровна учредила Конференцию при высочайшем дворе — высший консультативный государственный орган, ведавший военно-политическими вопросами, а также всеми внутренними и международными делами. В состав Конференции вошел и великий князь. Но ненадолго. Будучи сторонником прусской ориентации, Петр осуждал участие России в войне вообще и против Фридриха II в частности. Вскоре он перестал посещать заседания, ограничиваясь лишь подписанием протоколов, которые ему привозил Д. В. Волков, а после 1757 года и вовсе вышел из этого органа, вызвав тем очередное неудовольствие императрицы.