Александр Никонов - Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

Двенадцать минут пешком — и я у «себя» дома. Открываю одну дверь, другую — пусто. Даже бабка — «коммунистка» не выглянула. Сажусь на стул, жду сюрпризов. И вдруг — с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в комнату врываются мои «родственнички» — Оля и Моня. Оля кидается мне на шею, наносит множественные поцелуи, Моня тоже целует меня в щечку…Опоздали, оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил, ночевал ли Моня здесь у Оли. Какое теперь это имеет значение? Я — среди своих, меня любят, чего же еще надо?

Оля нашла, что я совсем не изменился — лицо ровное, речь нормальная, рука работает, как положено. Мы позавтракали, и я, оставив моих «голубков» дома, пошел устраиваться на работу.

Встретился с Хохловым, он провел меня на кафедру. Оказывается, там работает легендарная личность — Владимир Оттович Шмидт — сын знаменитого ученого и полярника Отто Юльевича Шмидта. Как я потом узнал, Владимир Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем.

Заведующим кафедрой тоже был знаменитый человек — Главный Конструктор ЗИЛа профессор Кригер Анатолий Маврикиевич. Правда, в своих вояжах между Токио и Парижем он редко бывал в Москве, а уж на кафедре — тем более. Но его обязанности бодро и бесплатно исполнял известный военный конструктор — профессор Сергей Федорович Комисарик. Работал на кафедре и бывший ректор Завода-ВТУЗа, известный двигателист, профессор Лызо Александр Павлович, по прозвищу «папа Лызо». Вот куда устроил меня на работу Хохлов!

Священный трепет охватывал сперва меня, когда я заходил на кафедру. А потом привык — все мы люди! Даже бесил Владимира Оттовича своими потертыми джинсами, бородой и волосами до плеч. Как-то он даже бегал за мной вокруг стола с тортом, как в какой-нибудь кинокомедии. И у меня на Таганке он побывал, провожая как-то подвыпившего профессора, то есть меня, домой.

Мой бывший студент Ося Юдовский поступил в аспирантуру ИМАШ, и часто бывал у нас дома. Я предпочитаю работать со своими учениками дома, они становятся настоящими членами моей семьи. Иногда даже и «сменщиками».

Уехав как-то уже из Москвы в Курск на выходные дни к Тамаре Федоровне, я оставил Осю у себя дома. В понедельник утром, приехав домой, я застал Осю с закатанными штанинами за уборкой квартиры. Посуда вся была перемыта, пол в комнате блестел. В холодильнике (который я уже успел купить, как приехал) — запас продуктов. «Неужели Оля становится настоящей хозяйкой?» — удивился я. Но Оля с серьезным видом лежала в постели, накрывшись одеялом до подбородка, и курила.

Оля приказала Осе выйти на кухню и попросила меня присесть, мрачно пояснив:

— Чтобы ты не упал, когда услышишь новость!

Я тут же присел, и Оля медленно, цедя каждое слово и затягиваясь дымом, покаялась мне, что переспала с Осей.

— Ты же знаешь — я долго не могу без мужика! — без комплексов призналась мне молодая жена, — а он как раз был дома. Сопротивлялся долго! — затянувшись сигаретой, добавила Оля, — Но он мне не понравился, и это произошло только раз!

Я вызвал из кухни Осю. Он понял, что мне все известно, и, войдя в комнату, упал на колени и стал истово, как монах, креститься. Не часто увидишь еврея, крестящегося на коленях — я невольно рассмеялся.

— Простите, Нурбей Владимирович, я не виноват! — каялся Ося.

— Я понимаю, тебя изнасиловали! — съехидничал я.

— Всего один раз, — чуть ни плакал Ося, — а потом два дня мне твердили, какое я ничтожество по сравнению с вами! Но я перемыл все полы, в том числе в прихожей и на кухне, готовлю обеды, мою посуду, бегаю за сигаретами. Оля уже два дня не встает — я кормлю ее с ложечки в постели!

— Врешь! — перебила его до того молчащая Оля, — врешь, я вставала! В туалет ты, что ли, за меня ходил! — искренне обиделась Оля.

— Ну и жена мне попалась! — в очередной раз изумился я, — выходит, если ее кормить в постели, ничего не заставлять делать, и сексуально «обслуживать», то она будет вставать разве только в туалет! — А если… — Нет, хватит плодить лежачих больных! — решил я и стянул с Оли одеяло. — А ну, вставай, бездельница, лентяйка, а, кроме того, и сама знаешь кто! Не то надаю сейчас подзатыльников по-кавказски!

Ворча, как маленькая росомаха, Оля поднялась и вместе с Осей приготовила завтрак. Пока я ел, она играла на гитаре и пела сочиненную ею же песню на английском языке.

— А ты говоришь, что я бездельничала! — сердито оправдывалась Оля, — я текст и музыку сочиняла!

Песня была действительно приятной на слух, не понял, правда, о чем она. О чем-то очень сложном и непонятном для простого русского человека.

После этого случая Ося бывал у нас лишь эпизодически, когда я приглашал. Работать «по науке» мы стали в ИМАШе или у меня на кафедре.

Но Олины сюрпризы продолжались.

Однажды, придя домой после занятий еще днем, я увидел в гостях у моей жены незнакомую, совершенно юную девушку с яркой еврейской внешностью. На шее у нее висела цепочка с магендовидом — на это в те годы мало кто решался. Оля с этой «аидиш киндер» («еврейским ребенком») пила сухое вино. Одна пустая бутылка уже лежала на полу, другая была чуть почата.

Я быстренько присоединился к девичьей компании и стал наверстывать упущенное. Вдруг «аидиш киндер» встает, подходит неверной походкой ко мне и шепчет, улыбаясь: «Дядя, я тебя хочу!»

Вытаращив глаза, я взглянул на Олю. Та мрачно сидела молча и, наконец, процедила:

— Я не возражаю, я же виновата перед тобой!

— Не бойся, дядя, я — совершеннолетняя, могу паспорт показать! — так же завлекательно улыбаясь, продолжает «аидиш киндер».

На какую-то секунду я чуть не подался соблазну, но, решив, что так сразу не стоит делать из дома бордель, я предложил ей:

А не хочешь ли ты молодого аида, моего аспиранта? Гениальный парень! — рекламнул я Осю.

— Мы все гениальные! — парировала «аидиш киндер», — что ж, зови!

Я выскочил на улицу, позвонил по автомату в ИМАШ. К счастью, Ося оказался на месте. Через четверть часа он прибыл к нам, причем уже с бутылкой. Я стал рядом с Осей, обнял его за плечи и гордо провозгласил:

— Цвэймэ михитунэм («два друга» на идиш)!

«Аидиш киндер» расхохоталась.

— Ты произнес это как негр по-китайски! Знаешь, есть грубоватая поговорка на идиш: «Майнэ поц ун дайнэ пунэм — цвэймэ михитунэм!» («Мой «хвостик» и твой лоб — два друга!»). Не отсюда ли ты взял свое выражение?

Я согласился, что именно отсюда. Элик часто использовал эту поговорку, и я захотел блеснуть своим знанием идиш перед юной еврейкой. Мы сели выпивать вместе, и я подвинулся поближе к Оле. Чувствуя, что разговор у молодых не клеится, я буквально прижался к жене. «Аидиш киндер», пошатываясь, снова подошла ко мне, и, взяв меня за руки, призналась: