Эрвин Полле - Четыре жизни. 2. Доцент

В памяти одно из светлых пятен (июнь 1977 г.). Нина вместе с Леной Кучерюк демонстративно, вопреки моему желанию и с непонятными целями (появилась внутренняя, без прямых доказательств, уверенность, у Нины есть мужик на стороне), уехала в Киев. В квартире один, ночи почти не спал. Вдруг, под утро, в 4.30 телефонный звонок. Девичий голос желает добра… Оказалось, группа выпускниц школы после бала крутила диск телефона-автомата, каждая свою цифру. В ходе дружелюбного разговора пытались выяснить номер телефона или хотя бы, в каком районе мой телефон. Конечно, ничего им не сказал, пожелал успеха в будущей жизни. Вроде бы, мелкий факт, в дневник не попал, но приятно до сих пор. Солнечный лучик!

В завершение темы привожу краткую цитату из последней тюменской записи в дневнике, важной для понимания последующих внутрисемейных разборок.

22.06.77 г….Дома положение обстоит очень скверно. 1 июня дети уехали с папой в Талды-Курган. С Ниной практически не разговариваем. У неё всё больше заметен комплекс «центрипупизма». Всем в моём поведении недовольна. На любое моё мнение высказывает противоположное. В результате, не вступая в пререкания, приходится отмалчиваться. Надоела такая жизнь окончательно.

Уважаемый читатель! Похоже, разделяя сферы существования и деятельности в тюменский период жизни, загнал себя в тупик, дальнейшее расчленение бытия без повторов идёт в ущерб понимания общей взаимосвязанной картины жизни. И всё-таки, продолжаю.

27-36 лет — возраст, когда разные виды отдыха призваны не столько поддерживать физические кондиции организма, сколько способствовать психологической устойчивости и, соответственно, интеллектуальному развитию и профессиональной деятельности.

Начну с повседневного отдыха, друзей и приятелей.

С Витей Кучерюком, соседом по лестничной площадке, я познакомился сразу по прибытии в Тюмень. Крепкий, невысокий мужик, крупный нос, волосы ёжиком, упрямство во взгляде — типичная внешность «хохла», описанная великим Гоголем. По образованию кораблестроитель (учился в Одессе, работал в Николаевске на Амуре), в Томске поступил в аспирантуру к ректору ТИИ Косухину. Нас объединяло: баня, пиво, спортзал, грибы, бесконечные разговоры о передрягах в институте, да и жёны нашли общий язык (Лена — общительная хохлушка). Выпили с Витей не мало, ох не мало! Кучерюк, в отличие от меня, больше работал дома. Сын, чуть моложе Игоря, «под ногами», довольно капризный. Витя успокаивал его, подкидывая газету за газетой, и Дима старательно рвал их на мелкие кусочки. А газет выписывали много и немало времени проводили с Кучерюком в беседах о политике. Витя защитил кандидатскую диссертацию в области теоретической механики, работал над докторской диссертацией, при защите (я уже жил в Томске) произошла осечка. Теперь Кучерюк — профессор без докторской степени (в периферийных ВУЗах такое сочетание — не редкость). Фактически Витя попал с докторской диссертацией в ловушку, заготовленную московскими деятелями для научных работников с периферии в 1973 году, из которой мне удалось выскочить («Научная деятельность. Профессиональный тупик.»). После уезда в Томск я только дважды видел Кучерюка, в 1989 г. и 2002 г. (приезжал в Тюмень на 2–3 дня), изменился мало, слегка поседел. Доброжелательная встреча, а говорить-то, фактически, не о чём!

О Гене Неупокоеве, сыгравшем важную, очень важную роль в моей карьере я писал в предыдущих главах, повторяться не буду.

Эдуард Беев — отличный парень, хороший волейболист, выходец из Томска, доцент. Не вступал ни в какие производственные конфликты на факультете. Имел несколько уязвимых для преподавателя института точек: не занимался научной работой, год лечился в туберкулёзном диспансере. Подлечился и завербовался в Алжир, предварительно в Москве год изучал французский язык. В Алжире три года преподавал, заработал хорошие, по тем временам, деньги и вернулся в Тюмень. Недавно узнал, Беев — заведующий кафедрой. Запомнил, как мы с Эдиком играли в шахматы блиц. Остановлюсь.

Родители научили играть в шахматы в раннем детстве. Периодически участвовал в школьных турнирах на уровне 3-го разряда, в Барнауле в 1966-68 гг. играл в межфакультетских турнирах преподавателей Алтайского политехнического института за команду химиков. Никогда не играл с часами. Никогда не разбирал партии шахматных корифеев. Играл для собственного удовольствия с игроками, примерно равными.

В ТИИ подобралась компания доцентов, игроков среднего уровня, но больших любителей шахмат. Будучи избран на должность председателя профбюро сотрудников химико-технологического факультета, задумался о развлекательных программах и неожиданно обнаружил в «хозяйстве» шахматные часы, несколько комплектов. Как и когда они появились, мне неизвестно.

Длинные партии играть некогда, устроили факультетский блицтурнир. Впервые ощутил прелесть быстрых партий. Понравилось настолько, что не заметил, как шахматный блиц превратился в наркотик.

Март 1972 г. Тюмень. Шахматный блиц-турнир ХТФ.

На переднем плане Щипанов и Озеранская, я (слева) играю с Н.К.Ивановым.

У преподавателей специфический режим работы, может быть пара с 8 утра, затем где-то в обед, затем у вечерников. 6 лекционных часов в день — большая нагрузка, требуется промежуточный отдых, но играть в шахматы в рабочее время, пусть между парами, на виду студентов, рядовых сотрудников, лаборантов, стеклодувов — не корректно. Один раз тебя могут понять и простить, но шахматный блиц — такая зараза, невозможно остановиться.

Мы с Эдиком Беевым закрывались в какой-нибудь лаборатории изнутри, доказывали друг другу своё преимущество, играя матчи из 10–20 партий. Долго это продолжаться не могло, «хозяин» факультета Магарил находил нас по специфическому стуку шахматных часов . Первый раз, второй…. Пришлось прекратить. Навсегда! Уж очень был на виду, находились на факультете люди, ждавшие, когда же я поскользнусь.

Самое смешное, что аналогичная история и в это же время произошла у друзей в институте химии Уральского отделения АН СССР, где решались вопросы защиты диссертации жены Нины и моей аспирантки Вали Нагарёвой. У мировой знаменитости, профессора Матевосяна, исследовавшего тонкие химические взаимодействия, в лаборатории оборудована специальная калориметрическая комната для экспериментов, где сложной системой термостатирования с датчиками на стенах, полу, потолке и воздухе поддерживалась температура с точностью до 0.01?. Снаружи на дверях грозные надписи «Не входить!», «Идёт эксперимент!». Молодые сотрудники, братья Донские (Игорь уже кандидат химических наук, у Олега я официальный оппонент на скорой защите) закрывались в калориметрической комнате и «блицевали» до одурения. Однажды не рассчитали время, в комнату неожиданно ворвался разъярённый Матевосян. Высокий, импульсивный 50-летний красавец-армянин, сбросил шахматы на пол и стал прыгать на шахматной доске. Кино, без слёз рассказывать в учёном мире химиков невозможно. В лаборатории Матевосяна с шахматами было покончено.