Людмила Иванова - Мой «Современник»

Чтобы я выглядела «поосновательнее», мне сшили толщинку (я была худенькая), дали парик с проседью, на плечах платок, валенки с заплаткой. Мне было очень, очень трудно.

Ефремов долго работал над сценой, когда Вероника говорит Анне Михайловне, что она больше не хочет жить. Ефремов внушал: «Эти женщины живут каждая своей жизнью, хотя и в одной комнате». Он посадил нас в разные концы комнаты. Анна Михайловна за столом читает письмо с фронта, изредка бросает какие-то слова Веронике, но абсолютно углублена в чтение, вся в мыслях о сыне. Вероника расспрашивает ее, как она жила в Ленинграде, о том, любила ли она мужа, почти машинально читает стихи – «Журавлики-кораблики»..

Ефремов рассуждал: «Я думаю, Анна Михайловна осуждает Веронику, изменившую жениху. Конечно, он пропал без вести, но это случилось совсем недавно, как говорится, она и башмаков не сносила… И Анне Михайловне все переживания Вероники по сравнению с ее собственными кажутся незначительными: у нее погиб муж и неизвестно, вернется ли сын. Она все потеряла, ей уже много лет. Веронике же, конечно, ее переживания кажутся гораздо более страшными, чем у Анны Михайловны, у которой уже была счастливая жизнь, муж, сын. Вот в это надо обязательно углубиться, жить этим».

И тут Вероника говорит: «Анна Михайловна, я не хочу жить…» И я вдруг услышала ее – перелом сцены!

Ефремов подсказывал: «Теперь брось все свои эгоистичные мысли! Теперь она испугалась за Веронику, она ей поверила».

«Что вы, Вероника, что вы!» – я (Анна Михайловна) пытаюсь «сражаться» за нее с Ириной, спорить, потом удержать ее, когда она бежит на улицу, узнав об измене Марка. Мне очень страшно: я понимаю, что Вероника может покончить с собой. Сочувствие мое бесконечно, я ее обнимаю, держу, пытаюсь не пустить на улицу, она вырывается….

Я стараюсь как-то объяснить происходящее с Вероникой: «Война калечит людей не только физически – она разрушает внутренний мир человека. И это одно из самых страшных ее действий».

Я долго билась над этой сценой, ведь Ефремов считал, что это переломный момент в судьбе Вероники, а стало быть, и в спектакле. И так подробно он работал над всеми сценами, над всеми образами, не допуская ни секунды фальши. Он говорил, что все мысли актера читаются зрителем, и нужно, чтобы эти мысли были. Важны не слова, а то, что человек думает, чем живет. Ефремов учил нас действовать страстно, защищать свои убеждения.

Не знаю, смогла ли я сейчас точно рассказать об этом. Но это было очень важно, и этот метод Ефремова, эта его школа воспитала целое поколение, целую плеяду актеров. Он сам проигрывал все роли и был настолько убедителен, что многие актеры непроизвольно перенимали его манеру игры и становились похожими на него (особенно похож был Игорь Кваша). Тогда говорили: «„Современник“ – это театр, где на сцене много Ефремовых». Это еще раз доказывает, что всех нас сделал он.

Мне было очень приятно, когда в одном из последних интервью Олег Янковский рассказал, что ходил в «Современник», чтобы прикоснуться к этому естественному пребыванию на сцене, к глубокой нравственности наших спектаклей. Я говорю «наших», потому что с 1957 года я работаю в этом театре.

Спектакль «Вечно живые» – это рассказ о простых русских людях, которые прошли войну и победили. Бороздин говорит: «Ты думаешь, сына отдавать на войну хочется? Надо!» И это была, наверное, самая главная мысль во всем спектакле.

И последний монолог Вероники: «Я все думаю: как мы живем, как мы будем жить?» – этот вопрос, который волновал всех героев спектакля, актуален и в наше время. И Володя, и Анна Михайловна, и Вава, которая не может жить только для себя (наивная и милая Нина Дорошина), и Танечка – всё это самые обыкновенные скромные люди, которые отстояли нашу землю, нашу Родину и которые способны на подвиг.

Но была отражена и другая сторона войны: люди есть люди, – и кому война – кому мать родна. Поэтому существовали и хищная Нюрка-хлеборезка, и администратор филармонии, которого гениально играл Евстигнеев. Когда он говорил Антонине: «Я люблю вас. Сильно!», за кулисами стоял весь театр – ждали, как именно он это скажет.

И в первой, и во второй редакции спектакля было очень много актерских удач. В первом спектакле Ефремов играл Бориса, во второй – Бороздина. Это была главная фигура спектакля. Все понимающий, умеющий прощать, но резкий и бескомпромиссный человек, рядом с которым нестрашно жить. Именно в этом образе, неповторимо сыгранном Ефремовым, обозначалась его главная страсть: служение народу, стране. Что бы я ни говорила, Розов сказал лучше: «Почему кто-то за тебя должен отдавать ноги, руки челюсти, жизнь? А ты – ни за кого и ничто?»

А Бориса позднее играл Олег Даль: наверное, читатель поймет, что он был лирическим, светлым, за него было очень страшно – зрители понимали, что он идет умирать за Родину.

Самой трудной для меня была сцена встречи с сыном, который возвращается раненным домой. Я понимала, что все ждут моего появления, и артисты на сцене, и зрители – это должно быть наивысшей точкой напряжения. Это конец всех эпизодов военной жизни, дальше уже – возвращение в Москву. Я понимала всю ответственность, готовилась к этой картине, разбегалась по всему театру, потому что в пьесе мне сообщали о приезде сына, когда я была на лекции в техникуме. Я представляла, как я это услышала, как бежала домой, тонула в снегу, запыхавшись, останавливалась и снова бежала, боялась открыть дверь – неизвестно, какой он, может, инвалид… Может быть, вам покажется это смешным, но у меня вдруг возникал образ моего трехлетнего сына Вани, стоящего в снегу, и я выскакивала на сцену, распахивала дверь и видела Володю: «Володя! Радость-то какая! Какая радость!»

А до этого Бороздины узнавали о смерти Бориса, поэтому моя радость была в спектакле глотком воздуха – что-то все-таки есть и хорошее, кто-то остался жив. Всегда после этой сцены был гром аплодисментов.

Хочу рассказать одну историю, трагикомическую. Мы были на гастролях в Германии со спектаклем «Вечно живые». За кулисами я ждала своего выхода на сцену, представляла, как бегу по снегу. Слышу реплику – мой выход, бросаюсь к двери на сцену, а она не открывается. Рву ручку на себя, чувствую, что заколочено. В ужасе дергаю дверь, кричу: «Помогите, не могу выйти на сцену, дверь заколочена!» На мне темное платье и темное пальто с меховым воротником. Вдруг слышу какое-то бульканье за моей спиной. Это, как оказалось, Алексей Кутузов. Он хватает меня, говорит: «Дура, в соседнюю дверь!» – и выталкивает на сцену.

Потом Кутузов рассказывал, что сразу не смог мне помочь – так он хохотал, когда увидел, как я, словно черная ворона, бьюсь в закрытую дверь.