Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

— Что вы тут делаете, братцы? — спросил я не к месту.

Какие у них могут быть разногласия, думал я, с этим комсомольским чиновником, если в такую минуту они сбились в одну кучу? Да никаких противоречий! Все одной масти. Как же здесь душно, в переполненной комнате…

Я выбрался на улицу. С этой минуты я закусил удила и взял курс на расставание с запсибовским комсомолом. Традиции Карижского, которые я призван был сохранять, оказались блефом, а наши комсорги, разухабистые на пикниках, проявили себя как трусливые коты. Я и сам был себе не симпатичен, вспоминая свое позорное бегство от тех, кого мы якобы возглавляли, воспитывали и вели.

Неожиданно эта история придала мне силы и я принял решение.

Парторг Белый попытался меня задержать. Даже угрожал. Но что мог поделать этот человек? Снять с работы? Да я и сам мечтал об этом. Сослать? Дальше было некуда! Я чувствовал себя свободным, независимым человеком. Всю жизнь я боялся замкнутых пространств — пещер, маленьких комнат, низких потолков и ограничивающих волю обстоятельств. Это не раз спасало меня. Мое упрямство, болезненная жажда немедленно, сию минуту выбраться на волю — спасли меня и на этот раз. Белый кипел, желчь разъедала его печень, а я тупо глядел в пол. За окном близился вечер. Разговор затягивался, становясь все более бессмысленным. Лицо партийного секретаря посерело от надвинувшихся сумерек. Он уступил.

А через пару недель я с Гариком Немченко сидел на солнышке на лавочке около импровизированного футбольного поля, которое мы называли высокопарно стадионом, мы пили пиво из трехлитровой банки, Гарик носил ее с собой, периодически пополняя из бочки тут же, неподалеку. Мы разговаривали о том, о сем, когда вдруг увидели подъехавшую легковушку — это выездная редакция областной «молодежки» прикатила на Запсиб по своим журналистским делам.

В тот воскресный день мы ударили с главным редактором газеты по рукам: я буду по-прежнему жить на стройке и писать для газеты. О таком можно было только мечтать. Но вот денег в редакции не было. Ни одной вакансии! Разве что «подчитчик» — пятьдесят рублей в месяц — но кто же согласится?

Я посчитал, что это вполне сходная плата за свободу.

Так я вернулся к уровню ученика каменщика, а Елена — к нищему бюджету. Да в ту пору нам было не привыкать. Изменился лишь масштаб цен: отменили сотни, ввели десятки.

Я оказался среди хаоса впечатлений. Они обрушились на меня подобно водопаду: события, отдельные факты, встречи, разговоры. Я прожил на стройке несколько лет и то уходил из газеты в монтажную бригаду, то возвращался назад. Перед глазами проплыло много народа: монтажники, прорабы, мальчишки-мастера и отпетые «бугры» уголовного вида, столовские тетки в засаленных халатах, местные проститутки, шорцы с выкрошившимися зубами, комсомольские сучки на слетах, наглые и развратные, дед Степан из деревеньки Старое Абашево, приютивший меня под своей крышей, бестолковый русский человек, хотя и умелый работник, и его антипод Агнюшка из тех же мест, предприимчивая бабенка, знавшая толк, кого пускать на постой — механизаторы хотя и грязь несут в дом, но зато, не мне чета, и лес приволокут, и вдовье одиночество скрасят — мои командировки, газетные разборки заинтересуют разве что профессионала. Тут нет сюжета, а есть «просто жизнь», тем более давно прошедшая. В какой уж раз я с грустью отмечаю в своем сознании: кому сие нужно?

Например, однажды я встретил старого, патриархального вида, еврея-снабженца, одетого в овчиный тулуп с натянутым сверху от грязи халатом, и оттого похожего на рыбака у лунки. Из множества карманов вываливались какие-то бумажки с записями. Снабженец живо передвигался, я часто встречал его в разных местах стройки, прислушивался к его разговорам.

— Надо знать, откуда ветер дует, — поучал старик. И тут же спрашивал собеседника: — А как ты выполняешь наша программа?

Он имел ввиду, конечно, программу партии, которая у всех была на слуху. Иногда он сердился и грозил:

— Послушай, дружочек, я найду на вас управу, я пойду у парткома, у постройкома…, — но, конечно, никуда не ходил.

Окружающая жизнь и этот еврей, неизвестно откуда взявшийся, так не совпадали, он был так нелеп на комсомольской стройке, что я его искренне жалел и иногда подсаживался к нему, говорил ему: «Здравствуйте, Михаил Семенович…» — и мы минут десять беседовали.

— Я хочу вам что-то сказать… — шептал снабженец, радуясь возможности посплетничать, и рассказывал о том, что у него в отделе работает русский парень, пьяница, который ему совсем не нужен, а нужна ему девочка. — Я вместо этого бандита возьму девочку, у нее блат на вокзале. Если я ее возьму, я всегда буду знать, какие вагону приходят. Надо выгнать бандита и взять девочку!

Ах, Михаил Семенович! Никогда мы с тобою больше не виделись. Где? В каком дальнем космосе летит твоя душа? Я даже не знаю, удалось ли тебе прогнать того бандита-пьяницу и взять на работу осведомительницу по части вагонов.

Иногда по долгу новой службы я заходил в общежитие.

— Опять по комсомольским путевкам пригнали? — спрашивает одна молодая женщина другую, кивая в сторону новенькой, и указывает рукой на свободную койку: — На ту вон ложись!

А другая, тоже старожил, молча подходит к стене и снимает коврик над койкой — пейзаж с лебедями, уносит с собой. Под ковриком на обнажившейся известке бурые пятна от раздавленных клопов. Новенькая смотрит безразлично. В комнате беспорядок, разбросаны женские вещи, хозяйки комнаты замечают мой взгляд, начинают оправдываться:

— Раньше ребят пускали до десяти вечера, а теперь не пускают, живем, как в монастыре, не стесняемся, заросли грязью, девки по коридорам в трусах ходят.

Вечерами на танцплощадке танцуют, обнимая друг друга — до полной сплющенности. Это норма — положить подбородок на плечо симпатичной Машеньке и дышать ей в ухо. Но вот появились дружинники, заорали на какого-то балбеса:

— Что танцуешь?

— Липси!

— А-а, стиляга, да?

Суровы нравы стройки. Липси под запретом. Я теперь свободный художник. Занявший мое место идеолог устанавливает, что можно танцевать, а чего нельзя. За соблюдением правил следит безумный армянин Жора Айрапетов, командир комсомольского оперативного отряда. По вечерам он наводит ужас на весь Запсиб. Жестокий садист, он избивает в коморке отряда доставленных нарушителей. Между прочим, Айрапетов был едва ли не самым близким и доверенным лицом у Карижского, его добровольным оруженосцем. Смотрел ему по собачьи в глаза и в его собственных глазах светился восторг и искренняя привязанность. Днем он работал машинистом на экскаваторе, по вечерам крутился около легендарного комсорга, выполняя мелкие бытовые поручения, а к ночи превращался в грозного блюстителя нравственности, скорого на расправу, тщательно обшаривая злачные места стройки.