Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

Все это Буров рассказал Ленчу. Я сидел тут же, слушал. Мы ели мед с хлебом. Мать украденных детей подавала нам и едва ли сказала два слова. Лишь в конце произнесла фразу: «Нет такого закона, чтобы детей от отца с матерью насильно отнимать».

Тут же с нами сидел какой-то древний старичок, живший на заимке или тоже гость, не знаю. Чистенький, коротко остриженный, седой и худенький. Старший сын, крепкий на вид парень, поймал освободившегося от цепи Постоя, взял его, как щенка, на руки и понес. Ленч потом в повести не оставил этот эпизод без внимания. Свою дочь, как собаку, на цепь не посадишь… Большой писатель!

Когда я вернулся на стройку, я посмотрел на нее глазами ополоумевшего старика Бурова. Что же мы здесь творим?

Повесть Ленча напечатала местная городская газета. Я тогда был в Москве, жил в компании с исландцем Ульвуром Херваром — Тристаном — и получил от Гария Немченко письмо. Тот писал: «Ты Ленчу не говори, не обижай старика. Но яиц у нас сейчас на базаре нет — куры все подохли со смеху. Так всё тяп-ляп».

Гарий был прав. Классик позволил себе расслабиться. У самого Гария в это время перо в руке держалось крепче.

Менялась стройка. Разъезжался близкий мне народ. Исчезала ситуация отклонения. Мы превращались в захудалый район промышленного сибирского города. И первое, что бросалось в глаза для человека, который соприкасался с комсомолом, это засилье молодых аппаратчиков.

Время Карижского с его душевностью прошло. Закончился и период Качанова с его гигантоманией. Наступала пора функционерства.

Мало кто вылезал теперь с починами. Все служили! Главное было — отпечатать в типографии перспективный план мероприятий. Чтобы аккуратно и солидно. И непременно — в типографии. У мало-мальски заметного комсомольского начальника появился свой кабинет. Слонялись туда-сюда люди по коридорам. Разъезжали на персональных машинах.

Как-то я зашел в новое здание, где располагался комитет — теперь уже райком — комсомола. Зашел не ранним утром. В помещении — ни души. Уборщица поздоровалась, стала жаловаться, что тряпок ей не дают и мыла нет окна мыть.

— Вот приду, все помою и сижу. Они говорят: «Ты дежурь! Вдруг кто придет!» Они-то к десяти явятся. А я неграмотная. Что от меня толку?

— Сколько получаете?

— Сорок два пятьдесят… Смотрю, чтоб семечки не щелкали. Чтоб лампочка горела. За мною прослеживать не надо.

— Да я не прослеживаю. Мне они нужны, — кивнул я на пустые кабинеты.

Мы разговорились.

— А подарки какие-нибудь вам дарят к восьмому марта?

— Какой там! Спецовку бы дали… Из инструмента — одно ведро. И мою из-под крана ключевой водой.

— Ну, а здороваются?

— Когда поздороваются, когда пробегут.

— А почему мыла-то нет?

— Не знаю.

Уборщица поманила меня пальцем.

— Вот стоит какое-то удобрение в мешке. Я вчера попробовала — раковины хорошо моет. А вот скажи, руки оно не изъест?

Я наклонился, повернул мешок. Прочитал надпись: «Строителям Запсиба от строителей и эксплуатационников треста Кемеровохимстрой». Подарок, понял я. Входило в привычку дарить друг другу свою продукцию, с сувенирами потом не знали, что делать.

— Если раздобудешь перчатки, — сказал я, — тогда мой. Тут надолго хватит!

— А не заругают? Может, это им для какого дела надо?

— Не думаю. Мой… Но в перчатках.

Да, решил я, стройка устала. Люди хотят нормальной жизни. Функционеры тоже ее хотят. Надоела фальшь. Мало охотников обслуживать ложные легенды. Все возвращается к норме. Вон и сопку любви запахали под огороды. На первых пятиэтажках еще остались скворешни, но уже почти нет никого из тех, кто их повесил. В тот год, когда я приехал, по комсомольским путевкам прибыло пять тысяч человек, а в нынешнем — сорок человек, не больше. Появились общежития для заключенных. Павел Луценко, которого после повести, написанной Немченко, так и звали «Пашка — моя милиция», теперь работал комендантом такого общежития. Мы начинали Запсиб. Заканчивают вербованные и зеки.

Зато по случаю пуска первой домны кипели настоящие страсти — из-за наград. Кому-то дали, кого-то обошли. Вечный литсотрудник городской газеты старик Теплицкий, знавший все обо всех и повидавший на своем веку не мало, я думаю, и комбинат на другом берегу, но всегда остававшийся за бортом — он говорил: «Слава Богу, живым», — на этот раз рассчитывал чего-нибудь урвать, какую-нибудь захудалую медальку. Но дали журналисту из областной газеты, который три недели выпускал на Запсибе листок «Даешь домну!»

Обидно.

Николай Шевченко, красавец-монтажник, вместо «Ленина» получил «Трудовое красное знамя». Тоже недоволен…

Я очнулся. Уборщица перестала шаркать по полу тряпкой. Шел одиннадцатый час. Наконец, появились хозяева кабинетов. Мне предложили подождать. «Минуточку!» — сказали.

Во всех комнатах сразу закрутились диски телефонов, пошла работа. В приоткрытые двери я слышал обрывки фраз, которые, соединяясь друг с другом, превращались в одну сплошную речь безымянного функционера.

— Матафонов?.. Как у тебя с цифрами охвата? Та-к… А сколько обсужденных?.. Понятно… Послушай, ты чем-нибудь занялся бы, Степа! Ведешь? Ну и веди! А я ответственный от комитета… И если в три дня не заплатят, пеняй на себя… Что? В три дня у них получки не будет? Ничего, соберешь… И помни: надо воспитывать убежденников, иначе нас не поймут. Как пишут в газете: «А что ты положишь в котомку потомкам?» Имей в виду, проблемы сейчас нельзя решать хип-хоп. Надо сделать замечательное движение еще более… Понял? Ну, усиль, усиль… Сколько у тебя учетных карточек? Триста пятьдесят? Ладно, Матафонов, вижу, мы с тобой сработаемся. Главное, чтобы ты сориентировался. А то, Матафонов, на ковер бросим, на гвозди!.. Не понял? Ну, потом поймешь. Дисциплина у тебя, не спорь, хромает. Не работает в бюро, выгони к чертовой матери. Выгоняй группкомсоргов… И потом — ты стол у себя поставь, кресла купи, портреты повесь, чтобы видимость была. Пригласи в гости! Я приду быт проверять. Через год пригласишь? Через год я переизберусь. И вот что, Матафонов, мы не слышим от тебя ни одного телефонного звонка. Не понятно, чем ты там занимаешься?

Думаю, сообразительный Матафонов понял, что к чему… У него свои заботы, у меня свои. Он скоро отправится домой, а я — во вторую смену. Опять я в бригаде. И снова зима, холодно, электричка не ходит, ремонт линий. Пустили старенький паровоз — по-местному, «бочку с дымом». Все ступени обвешаны, негде руку просунуть, схватиться за поручень. Втиснулся, руку положил на ладонь в варежке молоденькой девчонки — никаких эмоций. Так и доехали. Спрыгнули, разошлись в разные стороны. Повалил снег, заметая следы.

Леонович говорил о Запсибе: «Моя республика!»