Андрей Разин - Зима в стране "Ласкового мая"

— Не пойдет.

Причем, проведя детские годы в обществе покорителей Арктики, Л. Э. Кренкель была большим знатоком человеческих душ. Она зашла к Попову и убедила его, что мое неважное исполнение песенки может нанести вред престижу высокой семьи, а это в свою очередь, скажется на отношении руководства к Попову. Божий промысел особенно сложен в тех сферах, которые зовутся руководящими. С одной стороны, Людмила Эрнестовна заставила дрогнуть товарища Попова, с другой — поставила меня перед выбором: либо признать ее силу, либо навсегда покинуть пределы Останкино. Удар был рассчитан точно. Узнав, что во мне сомневается главный редактор, рядовые сотрудники тут же стали относиться ко мне более чем прохладно и делали вид, что не встречались не только на борту "Грузии", но и вообще никогда не слышали о человеке по фамилии Разин. Меня уже ни о чем не просили и вообще утратили всякий интерес. Нужно было спасать положение. Я не видел никакого выхода кроме как бороться с коварной Людмилой Эрнестовной ее же оружием. В этой священной борьбе меня вдохновляли не только личные амбиции и несбывшиеся надежды увидеть себя в "Утренней почте". Покрутившись месяц в музыкальной редакции, я открыл для себя много маленьких секретов. Увидел, что могучее администрирование Людмилы Эрнестовны создало уникальный климат. В самых престижных передачах участвовали одни и те же лица. Пахмутова, Лещенко и Толкунова, да еще несколько великих, не сходивших с экранов. Другие должны были без устали "заинтересовывать" телебоссов, иначе им ничего не светило. Вкусовщина царила страшная. Передача "Песня года" превращалась в состязание не песен, а композиторов, и победители были известны заранее. Все новое и свежее рубилось на корню. Короче, полная безысходность. И абсолютистское правление Людмилы Эрнестовны. Она казалась несокрушимой как Останкинская башня.

Уж если мне и не суждено стать звездой эстрады, то хоть помогу артистам по-настоящему!

Я принял это решение, и на душе стало спокойно. Жаль, конечно, что я не родня высоким людям, но не беда. Вперед!

Я нашел Игоря, вновь уселся в "Чайку" и подкатил в Останкино. Из машины позвонил Попову.

— Есть конфиденциальный разговор. Срочно спускайтесь вниз.

Видимо, мой тон вновь поколебал зловредную информацию Кренкель. Сбитый с толку вальяжной "Чайкой", Попов вообще растерялся.

— Владимир Иванович, — начал я как можно более торжественно, — вчера я оказался свидетелем одного директивного разговора. Вы понимаете меня…

— Вполне, — упавшим голосом подтвердил Попов.

— Так вот, шла речь о том, что из вашего близкого окружения идет утечка информации. В частности, муссируются слухи,

что вы, в свое время, пользовались особым вниманием товарища Фурцевой. И это теперь признается серьезным идеологическим недостатком. Могут последовать оргвыводы.

— Да вы что?! Кто мог сказать такое?! Вы же знаете меня,

Андрей Александрович, как безупречного человека и коммуниста… Мне польстило доверие товарища Попова, но обстановку следовало обострить.

— Я-то знаю, но вы ведь понимаете, какой идет резонанс?!

— Но кто же распускает эти слухи?

И хотя в свое время этими "слухами" тешилась вся чиновная Москва, о чем товарищ Попов был прекрасно осведомлен, я сделал еще более многозначительное лицо и перевел разговор на то, что мой высокохудожественный клип почему-то не появился в "Утренней почте".

— Мы так ждали его, просто всей семьей ждали, а тут такая досада.

— Мне кажется, я вас понял, — сказал Попов, — думаю, что ваш клип с удовольствием будет воспринят общественностью. А редакцию мы укрепим.

Неисповедимы начальственные гневы и милости. Кого и к чему обязывал мой разговор? Светская болтовня о событиях тридцатилетней давности. Сущие пустяки… Но вскоре под каким-то благовидным предлогом Людмилу Эрнестовну с почетом отправили на пенсию, а режиссеры и редакторы вновь прониклись ко мне жутким почтением и норовили при встрече озадачить какой-нибудь просьбой. Только мне наскучили эти игры. Конечно, лестно быть племянником Генсека, ногой открывать двери, наводить тень на плетень. Но мне это обрыдло. Да и честно говоря, после ухода Кренкель с поста главного редактора я как рядовой телезритель не обнаружил особых перемен. Вместо одной обоймы завсегдатаев телеэкрана поселилась другая. Вот и все. А мне стало казаться, что на телевидении свет клином не сошелся, и можно делать интересные дела и без помощи всесильного голубого экрана. Так что я добровольно сложил с себя обязанности родовитого "племянника" и принялся торить пути к успеху собственными ногами.

А почему свою первую главу я решил начать именно с этого периода своей жизни? Потому, что вся моя книга — это исповедь человека, который всю жизнь мечтал жить честно, но был поставлен в такие условия, что приходилось брать напрокат советы авантюриста Феликса Круля, одного из своих любимых литературных героев. Я, как и Феликс, человек добродушный, но склонный к приключениям. А это, как известно, сулит всякие неожиданности и сложности. Жизнь приучила преодолевать их, используя нетрадиционные методы. Один из них — создание студии и группы "Ласковый май", которая стала сегодня не просто фактом музыкальной жизни, но и немалым социальным феноменом. Ежегодно ко мне приходят десятки писем от мальчишек и девчонок. Они рассказывают о себе, спрашивают совета. На наших концертах тысячи взрослых людей — их привлекает атмосфера доброты, царящая на выступлениях "Ласкового мая".

Так я пришел к этому своему главному делу жизни. Об этом я много рассуждаю, думаю. Некоторые мысли легли в основу эссе, составляющих живую ткань этой книги.

А как же он появился в моей жизни во главе самых немыслимых хит-парадов вроде стенгазеты «За яйценосность!», которую нам как-то с гордостью предъявили комсомольцы одного птицеколхоза на Дону? Здесь надо сделать маленький экскурс в тот период моей буржуазной жизни, по счастливому стечению обстоятельств совпавший с перестройкой, устроенной моим славным земляком Михаилом Сергеевичем Горбачевым. В 1988 году знаменитый московский менеджер, руководитель фирмы «Рекорд», талантливый композитор и аранжировщик, заслуженный артист РСФСР Юрий Чернавский вызвал меня к себе.

Я явился, как всегда готовый выполнить любое приказание. Мы в «Рекорде» работали как рабы на фазенде. «Рекорд» раскручивал молодые дарования, а я занимался их отловом, приведением в божеский вид, вытряхиванием из неокрепших голов «комплексов неполноценности», с дальнейшим выпусканием перспективных карасиков в мутные, кишащие щуками эстрадные волны. Правда, у ребят, взращенных «Рекордом», быстро прорезались зубки, и скоро они сами начинали гонять щук, да и нас, своих крестных пап, могли укусить. Еще бы! Думаете, Ваня Фокин, вытащенный мной из зачуханного ресторана, где он прозябал в роли провинциального Майкла Джексона, — это подарок? Боже упаси! Но через полгода муштры и всесоюзных успехов Ваня не ставил в грош даже профессора Иосифа Давыдовича Кобзона. Не говоря уже об остальных. А Саша Хлопков? Его я нашел в электричке, в которой будущая звезда эстрады ехала в Москву, имея в виду устроиться лимитчиком. Творческие вливания со стороны Чернавского, моя беготня по кабинетам музыкальных редакторов быстренько сделали несостоявшегося труженика ЗИЛа мастером эстрадных подмостков. И через полгода — небрежный взгляд, руки в карманах, и все разговоры вокруг контрактов и крутых маршрутов. Короче говоря, на исходе восьмидесятых годов мы в «Рекорде» запустили поточную линию по изготовлению вокальных талантов и по демпинговым ценам выбросили их на рынок.