Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Другие любители разрабатывают этнографические либо палеонтологические мотивы, кое-кто выстраивает сцены из светской или библейской истории. «Высадка Колумба», «Дочь фараона находит в камышах Моисея».

Как и у энтомологов, у них существуют небольшие союзы, газеты для сообщений, биржи обмена. Привлекательность, похоже, заключается в создании стабильных панорам. Очевидный реликт в нашем динамичном мире. С такой любовью раньше строились ясли младенца Иисуса.

Под вечер в Генуе.

«Должно быть, на борту важная птица», — сказал я Штирляйн, когда при швартовке мы стояли у поручней; я указал на пару, поджидавшую внизу с огромным букетом. Когда трап закрепили, оказалось, что ожидали нас. Нас приветствовали Марчелло Стальено и графиня Ло Фаро; Генри Фёрст [52], который не смог прибыть лично, уведомил о нашем появлении. Он покрыл мир сетью друзей, которые prima vista [53]хорошо себя чувствуют друг с другом.

Мы вчетвером поехали в город, сначала обошли кафедральный собор Сан Лоренцо и потом постояли перед кардинальским дворцом. Пока мы его рассматривали, из него выехала машина, на заднем сиденье которой сидело их высокопреосвященство с широкой красной лентой. Bonum augurium [54].

Потом дальше в Боккадассе, крошечную гавань, где рыбацкие лодки жались друг к другу на зажатом между домами морском берегу. Dasse — это старая форма слова «сети» (nasse), которая тем не менее и по сей день еще употребляется рыбаками.

Эта «гаванька» примечательна также тем, что здесь назначают себе свидание полсотни кошек. Лодки — их родина, пропитанием их обеспечивают рыбаки, отдавая часть улова. Сан Джованни тоже для кошек особенный праздник, потому что в этот день им жертвуют больших и прекрасных рыб.

Мы расположились на веранде ristorante; внизу у причала стояли лодки; другие ушли в море с рыбаками и светились вдали маленькими точками фонарей. Мы пили barbera [55], вкушали дары моря, а официанты разносили рыбу, в том числе мощного зубана, dentice. Было темно и тепло, море едва было слышно; я смотрел, как догорают кончики сигарет и внезапно тухнут, достигнув воды.

Марчелло, восторженный почитатель и знаток города, его истории, его дворцов и маленьких уголков, его семей и фольклора, подвел к столу старого скрипача, которого попросил сыграть песню Маргутти «Ма se ghe penso» («Но когда я думаю о тебе») — подразумевается Генуя как один из городов, которые, подобно Парижу и Рио, вызывали любовь не только в широком смысле, но и такую, какая обычно относится только к женщине.

Лицо этого скрипача — старика, который, очевидно повинуясь потребности, сделал раннюю страсть профессией, что и подтвердил мне Марчелло — бледное, желтоватое, помятое, во время игры озарилось, словно бы в поношенную маску вернулась молодость.

Позднее еще в одной компании — уже не помню в каком доме. Когда выпьешь, такие визиты действуют, будто ты оказался на сцене, где не знаешь ни персонажей, ни сюжета. Похоже, мы попали на одну из традиционных вечеринок. На один из моих контрольных вопросов: «Понравилось бы здесь Стендалю?» я, не раздумывая, мог бы ответить утвердительно — к тому же еще и в Генуе.

Там были граф Ло Фаро, с которым мы уже виделись в Боккадассе (увлеченный ныряльщик, который, как выразилась его дочь, «отваживается погружаться до слишком глубоких оснований»), профессор де Вестри, наблюдающий за гуманитарными исследованиями в провинции, и один из друзей Генри, присоединившийся к причитаниям классической филологии.

Затем Джиджи Энрико, чья профессия «demolitore» [56]понравилась бы Леону Блуа, который с удовольствием называл себя «entrepreneur de démolitions» [57]. Тем не менее, речь шла, как я узнал в ходе беседы, о редком, однако солидном и прибыльном бизнесе. Синьор Энрико скупает по всему свету отслужившие свой срок корабли, которые с помощью специально обученной команды пускает на лом. Старые корпуса превращаются в плавучих доках в железный лом, мощные резаки раскраивают их, как масло. Поднимают они и затонувшие суда, если они лежат не слишком глубоко. Военные корабли в этом деле все равно что «скошенный луг», если выражаться по-швабски. Из них получают большое количество превосходной гибкой стали. Однако с тех пор как морская стратегия изменилась, хорошие прежние крейсеры становятся редкостью, как с сожалением сказал синьор Энрико.

Просмотр почты, вчера поступившей на борт. В репликах Оши весь вильфлингенский экстракт. Он там уже «музыкально укоренился», так он выразился. Квартеты в Заульгау, Бухау, Ридлингене.

Вести о смерти. Эдмонд [58]умер, когда, сидя напротив сестры, читал книгу «Поездка по библейскому Востоку». Он органично вписался бы в роман Достоевского, хотя и не любил, когда я так говорил о нем. Я не знал человека более сентиментального и бескожего, чем он, несмотря на излучаемую им опасность сармата; тут хватало тени намека. Хильшер [59], который больше видел поверхность, чем клавиатуру, называл его «старостой эпидермиса»; Броннен [60]сделал его своим доверенным и в первые недели после смерти Ольги опирался главным образом на него. Эдмонд и тем еще походил на персонажей Достоевского, что у него отсутствовало всякое отношение к природе, за исключением тактического ознакомления с местностью, необходимого на войне. Он был прапорщиком в польской кавалерии и старшим лейтенантом во Вторую мировую войну, окончания которой он ожидал с беспокойством. «В конце концов, была же Тридцатилетняя война», — написал он мне однажды в ту пору. Такой тип людей обычно любит праздную жизнь в больших городах — время заполняется беспрестанным хождением из одной квартиры в другую. В этом отношении его знания были мне кстати — он посещал меня преимущественно в вечерние часы и держал в курсе всех новостей нашего берлинского общества. Надеюсь, я еще найду время, чтобы написать о нем воспоминания. Requiescat in расе [61].

Еще умер Себастьян Эхингер, сосед в Вильфлингене, товарищ по Первой мировой войне. Я ежедневно обменивался с ним несколькими словами у садовой ограды, а в полдень, рассматривая цветы под его окном, слышал, как он произносит длинную застольную молитву. В последнее время он несколько раз падал и редко выходил из дому — когда происходит нечто подобное, все-таки лучше быть «со своими домашними».

Письма Анри Пляра всегда на удивление ёмки и стилистически превосходны; невозможно поверить, что немецкий язык для него не родной.

Особенно порадовало меня то, что в своем пространном и содержательном послании он фактически подтвердил мои впечатления от картины Фуке.

«Отрадно, что вы смогли посетить картинную галерею; я считаю ее самой лучшей коллекцией в Бельгии — особенно, что касается фламандских художников. Йордане, житель Антверпена и кальвинист (этого, слава Богу, по его работам не заметно), и Рубенс представлены хорошо, Ван Дейк, тоже житель Антверпена, соответственно. Самым же странным произведением в Антверпене является, пожалуй, та в высшей степени двусмысленная Мадонна Жана Фуке, с обнаженной грудью, стыдливо опущенным взором и толпой красных и синих ангелов позади трона. Моделью послужила никто иная, как Агнес Сорель, „dame de beaut“ [62](она в самом деле владела замком с таким названием) и возлюбленная Карла VII, которая в „Орлеанской Деве“ Шиллера ведет с Жанной памятную беседу: мирское чадо и чадо неба. Этьен Шевалье, крупный финансист, был влюблен в нее и распорядился написать двойное изображение — на одной створке, которая, кажется, висит в Лувре, он преклоняет колена перед Мадонной, а другая — та что в Антверпене, представляет Пресвятую Деву, которая не была ни святой, ни девственной. Синие и красные ангелы долгое время оставались для меня загадкой, однако я полагаю, что речь здесь идет просто о херувимах (синий цвет: познание) и серафимах (красный цвет: любовь). Вся запутанная аллегория и амальгамирование святого и светского типичны для XV столетия — рафинированного и овеянного дыханием декаданса».