Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Достигнут библейский возраст — довольно странное ощущение для человека, который в молодости никогда не надеялся дожить даже до тридцати. Незадолго до двадцать третьего дня рождения, в марте 1918 года, я был готов заключить пакт с чертом: «Дай мне прожить тридцать лет, но уж их-то наверняка, а потом — точка!»

Однако тогда я вовсе не испытывал страха за свою жизнь: предстоявшего вот-вот большого наступления [1] См.: Юнгер Э. В стальных грозах / Пер. с нем. Н.О. Гучинской и В.Г. Ноткиной. СПб.: Владимир Даль, 2000. С. 263–295 (глава «Великая битва») . я ждал с напряжением и надеждой на то, что на сей раз нам все-таки удастся повернуть колесо фортуны в свою пользу. В молодости мрачное настроение не редкость, как будто бы осень жизни заранее отбрасывает на нее свою тень. Мир окутан туманом, впереди высится что-то темное и массивное. Но мало-помалу горизонт проясняется; жизни тоже надо учиться.

Могу ли я поделиться каким-то опытом по случаю этой даты? Возможно таким: большие главы истории начинаются с новой религии, а главы в жизни одиночки — с новой молитвы. Это правда, но не рецепт. Молящимся и сновидцем является каждый, даже если он этого не знает. Он забывает, чем занимался во сне и что совершал в несказанном. Когда дело принимает серьезный оборот, молитва тоже утрачивает свою силу.

Несмотря на хлопоты двух последних дней, мы пошли к Шатцбургу [2] Развалины замка Шатцбург (Schatz нем. — сокровище, клад), называемого также Шатцберг, расположены на отроге горного хребта на высоте 1600 м юго-восточнее Эгельфингена в округе Биберах в Баден-Вюртемберге. Горный замок был построен в XIII веке сюзеренами фон Шатцберг, он впервые упоминается в 1267 г., сожжен в 1442 г., следующими его владельцами были графы фон Монфор и Габсбург. и с высоты руин смотрели на одинокие леса. Замок был сожжен дотла при Йосе фон Хорнштайне, жизнь которого, как гласит семейная хроника, «протекала в междоусобицах», во время распри с епископом Аугсбургским.

Здесь у меня снова возник повод порадоваться Штирляйн [3] Stierlein — бычок (нем.) . Под этим именем в дневниках фигурирует вторая жена (с 1962 г.) автора Лизелотте Бойерле (р. 1917), в первом браке Лорер. Она защитила докторскую диссертацию по германистике, создала в Немецком литературном архиве г. Марбах-на-Неккаре отдел издательства «Котта» и редактировала в издательстве «Клетт-Котта» (правопреемник) труды своего мужа. , одному ее замечанию по поводу археологии. Каменная кладка крепости была облицована обломками черепицы, которые, по моему предположению, как остатки более ранней кровли, были использованы при строительстве. Однако Штирляйн доказала мне, что черепки, вероятней всего, были вставлены в уже существующую стену, и тут же это продемонстрировала. Талант архивариуса обнаруживается среди прочего по умению разобраться в последовательности, скрывающейся в архитектурном объекте. Церкви и дворцы тоже обладают своей генеалогией. Это — головоломка особо привлекательного свойства.

Шаги по площадке крепости звучат гулко; должно быть, под нею скрывается свод. Название побудило одного чудака из Вильфлингена к поиску сокровищ; в итоге он сделал несколько мелких находок, вроде наконечников стрел, но золота не нашел.

Солнце лило свой теплый свет на круто уходящий вниз отрог крепостной горы. На скале пригрелась коричневая, в зеленую полоску ящерица. Наверно, это была ее первая прогулка в этом году; во всяком случае, она позволила мне осторожно ее погладить: «Еще, мол, не очнулась от зимней спячки».

Хорошо, ведь после такого долгого сна возникает — по крайней мере, в климатическом смысле — чувство воскресения. В момент пробуждения ощущение, что ты существуешь, необычайно усиливается.

В детстве меня часто занимали такие картины; раз в сто лет ты вместе с родителями и братьями-сестрами пробуждался от сна на ложе глубоко под пирамидами, и для счастья было достаточно знать, что они все еще рядом. При этом не было никакой перспективы на будущее, никакая надежда не мешала чистому наслаждению растянутым до границ восприятия временем.

«Обычный сон» между пробуждением и повторным засыпанием тоже может дать представление об этом благостном чувстве. Еще сильнее им наслаждаются животные; я люблю наблюдать, как моя кошка впадает в уютную дремоту на солнышке либо у очага.

По-прежнему ворох почты. Нужно следить, чтобы реактор не выходил из-под контроля. Ницше не знал, сколь полезным было для него одиночество в Сильс-Марии.

Двадцать лет назад Геббельс запретил газетам помещать статью по случаю моего пятидесятого дня рождения, не понимая, какое одолжение он мне этим делает. Ему бы следовало меня, что называется, «отметить особо», чтобы действительно мне навредить. Правда, при такой комбинации ему пришлось бы принять в расчет собственное крушение; эта фигура не годится в предпоследний акт. В последнем даже Пассажир должен поверить: «Батавия. Пятьсот десять» [4] Юнгер отсылает к стихотворению Аннете фон Дросте-Хюльсхоф «Возмездие». .

После полудня при прекраснейшей пасхальной погоде мы со Штирляйн прошлись вокруг гравийного карьера и Шиндербюля. Там, где дорога уходит на Зигмаринген, возникает новая деревня. Большое поле отдано под застройку; можно было бы подумать, что его владелец, хозяин «Льва» [5] Гостиница с рестораном в Вильфлингене. , извлечет отсюда выгоду. Но это вовсе не так, поскольку он предпочел бы возделывать поле по-старому, чем продавать мелкими участками за большие деньги. Жена же и дочь говорят: «Тебе в могилу не положат ни скота, ни пашни». Возможно, это восходит к кельтским корням.

Дорогой мы встретили маленького Пауля с букетом в руках. Он нарвал анемонов, луговых прострелов, медуницы, волчника. От него я узнал новое название медуницы: доможёг.

В детстве эта трава была мне неприятна. Почему? Наверно, потому, что ее странное двухцветие вызывало какое-то болезненное ощущение. В таких случаях проявляется, кажется, не столько органическая вариативность, сколько химическая лабильность; она напоминает лакмусовую бумажку. Столь же неприятно мне было и увядание, даже если оно создавало великолепные узоры, как на популярных у садовников лиственных растениях.

Мы едва ли даем себе отчет в таких антипатиях. Доводы часто неубедительны; основа гораздо глубже, чем обоснование.

«Излучения… я раньше об этом не думал… насколько, насколько… они опасны? …Друзья, вы ничего не можете сделать? …поймите же меня… жуткое одиночество».