Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Линц больше ничего не мог предложить Адольфу. Реконструкцию, которую следовало произвести в городе, он уже произвел – мысленно, – и не осталось никаких крупных, заманчивых проблем, которые он мог бы решить. А я всегда был там, чтобы сообщать о дальнейших изменениях в городе, таких как появление на главной площади нового здания банка Верхней Австрии и Зальцбурга или проект нового театра. Но он хотел смотреть на более грандиозные объекты: на великолепные здания в центре Вены, на огромную, поистине имперскую планировку Рингштрассе, а не на скромную маленькую Ландштрассе в Линце. Более того, его растущий интерес к политике не находил выхода в консервативном Линце, где политическая жизнь текла по четко определенному руслу. Не происходило абсолютно ничего, что могло бы представлять хоть какой-то политический интерес для молодого человека; не было ни напряженности, ни конфликта, ни беспорядков. Было большим приключением перебраться из этого безмятежного спокойствия в центр бури. Все силы государства Габсбургов были сконцентрированы в Вене. Тридцать народов вели борьбу за существование и независимость и тем самым создавали обстановку, как на вулкане. Как же будет ликовать юное сердце, бросившись безоглядно в эту борьбу!

Наконец настал великий миг. Сияя от радости, Адольф пришел ко мне в мастерскую, где у меня в тот момент было много дел. «Завтра я уезжаю», – коротко сказал он. И попросил меня проводить его на вокзал, так как он не хотел, чтобы это делала его мать. Я знал, как больно было бы Адольфу прощаться со своей матерью в присутствии других людей. Больше всего он не любил демонстрировать свои чувства на людях. Я пообещал ему прийти и помочь отнести багаж.

На следующий день я взял выходной и отправился на Блютенгассе за своим другом. Адольф уже все приготовил. Я взял его чемодан – довольно тяжелый – с книгами, которые он не захотел оставлять дома, и поспешил уйти, чтобы не присутствовать при прощании. И все же мне не совсем удалось этого избежать. Его мать плакала, а маленькая Паула, о которой Адольф никогда особенно не беспокоился, рыдала так, что сердце разрывалось. Когда Адольф догнал меня на лестнице и стал помогать нести чемодан, я увидел, что и у него мокрые глаза. Мы доехали на трамвае до вокзала, болтая о пустяках, как это часто бывает, когда хочется скрыть свои чувства. Меня глубоко взволновало прощание с Адольфом, и я чувствовал себя несчастным, когда шел домой один. Очень хорошо, что в мастерской меня ждало много работы.

К сожалению, наша переписка за тот период пропала. Я помню только, что в течение нескольких недель у меня совсем не было никаких вестей от него. И именно в те дни я острее всего почувствовал, как много он для меня значит. Другие молодые люди моего возраста меня не интересовали, так как я заранее знал, что они окажутся для меня лишь разочарованием, не имея почти никаких других интересов, кроме собственных мелких и поверхностных делишек. Адольф был гораздо более серьезным и зрелым, чем большинство людей его возраста. У него был широкий кругозор, а его горячий интерес ко всему уносил и меня за собой. Теперь я чувствовал себя очень одиноким и несчастным и, чтобы получить какое-то утешение, пошел на Блютенгассе повидаться с фрау Кларой. Беседа с кем-нибудь, кто любит Адольфа, должна была, безусловно, улучшить мое самочувствие.

Я думал, что Адольф уже написал своей матери, ведь, в конце концов, прошли две недели со дня его отъезда. Я возьму его адрес и напишу, согласно его инструкциям, о том, что произошло за время его отсутствия. На самом деле не так уж много и случилось, но для Адольфа каждая подробность была важной. Я видел Стефанию у Шмидторека, и она и в самом деле была удивлена, увидев меня одного, ведь, насколько ей было известно, в этом «романе» я играл лишь второстепенную роль. Главный герой отсутствовал. Ей это показалось странным. Что бы это могло значить? И хотя Адольф был всего лишь бессловесным, но более настойчивым и упорным поклонником, чем все остальные, она не хотела терять этого верного обожателя. Ее вопросительные взгляды застали меня настолько врасплох, что я почти поддался искушению заговорить с ней. Но Стефания была не одна, а, как обычно, в компании матери. К тому же мой друг дал мне строгие указания ждать, пока Стефания сама не спросит меня. Ну конечно, как только она поймет, что он уехал навсегда, воспользуется случаем перебежать в одиночку через мост, чтобы пылко умолять меня сказать ей, что случилось с моим другом. Может быть, произошел несчастный случай, или он снова заболел, как это было два года назад, или даже умер… Непостижимо! Во всяком случае, хотя этот разговор еще не состоялся, у меня было достаточно материала, чтобы написать письмо на четырех страницах. Но что же все-таки случилось с Адольфом? От него не было ни строчки. Фрау Клара открыла мне дверь и сердечно поздоровалась со мной; я видел, что она очень ждала моего прихода. «У вас есть вести от Адольфа?» – спросила она меня, еще стоя в дверях. Значит, он и матери своей не написал, и это заставило меня встревожиться. Вероятно, случилось что-то необычное. Наверное, в Вене все пошло не по плану.

Фрау Клара предложила мне стул. Я видел, что ей стало легче, когда она получила возможность открыть свою душу. Ах, это старая песня, которую я выучил наизусть! Но я терпеливо слушал. «Если бы только он как следует учился в реальном училище, был бы почти готов к поступлению в высшее учебное заведение. Но он никого не слушал. – И она добавила: – Он такой же упрямый, как его отец. Зачем эта безумная поездка в Вену? Вместо того чтобы держаться за свое небольшое наследство, он его тратит. А потом? Из его живописи ничего не выйдет. И за написание рассказов много не платят. А я не могу помочь ему. Я должна растить Паулу. Вы сами знаете, какой она болезненный ребенок, но все равно она должна получить приличное образование. Адольф об этом и не думает, он идет своим путем, как будто один в мире. Я не доживу, не увижу того дня, когда он добьется независимого для себя положения…»

Фрау Клара выглядела еще более измученной заботами, чем когда-либо. Ее лицо прочерчивали глубокие морщины. Глаза были безжизненными, голос звучал устало и покорно. У меня сложилось впечатление, что теперь, когда Адольфа здесь не стало, она опустилась и выглядела более старой и нездоровой, чем раньше. Она, несомненно, скрыла свое состояние от сына, чтобы облегчить для него расставание. Или, быть может, именно импульсивная натура Адольфа поддерживала в ней жизненные силы. Теперь, когда осталась одна, она показалась мне старой, больной женщиной.

К сожалению, я забыл, что произошло в течение последующих недель. Адольф коротко сообщил мне свой адрес. Он жил в 6-м районе на Штумпергассе, 29, подъезд 2, 2-й этаж, дверь номер 17, в квартире женщины с забавной фамилией Цакрис. Это было все, что он написал. Но я догадывался, что за этим упорным молчанием было что-то большее, так как я знал, что молчание Адольфа обычно означало, что он слишком горд, чтобы говорить.