Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Тем временем от Адольфа пришла почтовая открытка, датируемая 18 февраля 1907 года с изображением коллекции доспехов Венского музея истории искусства. «Дорогой друг, – так она начиналась (и такое обращение доказывало то, как сильно углубилась наша дружба после смерти его матери), – дорогой друг, я с волнением ожидаю вестей о твоем приезде. Напиши скорей, чтобы я мог подготовить все для праздничной встречи. Вся Вена ждет тебя, поэтому приезжай скорей. Я, конечно, приеду встретить тебя». На обратной стороне открытки он написал: «Сейчас погода здесь улучшается. Надеюсь, и у вас там погода станет лучше. Ну, как я уже говорил, сначала ты остановишься у меня. Потом мы посмотрим. Здесь можно достать фортепиано в так называемом «Доротеуме» (торговый и аукционный дом в Вене, один из крупнейших в Европе; регулярно проводит аукционы произведений искусства и других ценностей и товаров, принимает на хранение ценности, производит их оценку, в благотворительных целях выдает дешевые залоговые кредиты. Основан в 1707 г. Называется в память о находившемся здесь в 1360—1782 гг. монастыре Святой Доротеи. – Пер.) всего за 50—60 флоринов. Привет тебе и твоим достопочтенным родителям от твоего друга Адольфа Гитлера». За этим шел постскриптум: «Снова прошу тебя, приезжай скорей».

Адольф адресовал эту открытку, как обычно, Густаву Кубичеку. Иногда он писал имя как Густав, а иногда Густаф. Он от всего сердца не любил мое имя Август и всегда называл меня именем Густл, которое было ближе к Густаву, чем к Августу. Вероятно, он предпочел бы, чтобы я формально сменил имя. Он даже обращался ко мне Густав, когда писал мне на мой день ангела, в праздник святого Августина, 28 августа. Под моим именем стоит аббревиатура «студ.», и я помню, что ему нравилось называть меня «студ. муз.».

Эта почтовая открытка, в отличие от предыдущих, гораздо более жизнерадостная. Ее пронизывает характерный для Адольфа темперамент. «Вся Вена ожидает тебя», – пишет он и собирается подготовить «праздничную встречу». Все это указывает на то, что после мрачных, тягостных дней, проведенных в Линце после смерти матери, Адольф почувствовал себя в Вене расслабленным и свободным, каким бы неопределенным ни было будущее. И все же он, вероятно, был очень одинок. Слова «с волнением», написанные в первом предложении, были, без сомнения, написаны серьезно, а тот факт, что он повторяет «приезжай скорей», даже «снова прошу тебя, приезжай скорей», доказывает, как сильно он ожидал моего приезда. Даже сообщение о дешевом фортепиано было предназначено для того, чтобы подтолкнуть меня ехать без промедления. Возможно, он втайне боялся, что мой сомневающийся отец передумает в последний момент.

Настал день моего отъезда 22 февраля 1907 года. Утром я пошел с матерью в церковь кармелитов. Я чувствовал, как мучителен для нее мой отъезд, хотя она упрямо держалась своего решения. Тем не менее я помню характерное для отца замечание, которое он сделал, когда увидел, что моя мать плачет. «Я не могу понять, почему ты так расстроена, мать, – сказал он. – Мы не просили Густла ехать, он сам захотел». Моя матушка, горюя о моем отъезде, сконцентрировалась на моих земных благах: она дала мне с собой хороший кусок жареной свинины, а растаявший при жарке стекший жир, который был предназначен для намазывания на хлеб, положила в специальную емкость. Она испекла мне несколько булочек, дала большой кусок сыра, банку варенья и флягу кофе. Моя коричневая полотняная сумка была доверху наполнена едой.

Итак, я отправился на вокзал, в последний раз пообедав дома; во всех отношениях я был хорошо обеспечен. Меня провожали родители. Отец пожал мне руку и сказал: «Всегда поступай правильно». А матушка поцеловала меня со слезами на глазах и, когда поезд тронулся, перекрестила мой лоб. Я долгое время ощущал ее нежные пальцы там, где они начертили крест.

Моим первым впечатлением по приезде в Вену была шумная и возбужденная суета. Я стоял, держа тяжелый сундук, настолько сбитый с толку, что не знал, куда идти. Все эти люди! И этот шум и суета! Это было ужасно. Я был почти готов развернуться и ехать прямо домой. Но толпы людей, толкающихся и выражающих недовольство, теснили меня к барьеру, где стояли билетные контролеры и полицейские, до тех пор, пока я не оказался в зале вокзала, оглядываясь в поисках своего друга. Я всегда буду помнить этот первый радушный прием в Вене. Пока я там стоял, все еще ошеломленный криками и сутолокой, деревенщина, которого видно за километр, Адольф вел себя как совершенно акклиматизировавшийся городской житель. В темном пальто хорошего качества, темной шляпе и с тростью с ручкой из слоновой кости он казался почти элегантным. Он был явно рад видеть меня и тепло поздоровался, легко поцеловав меня в щеку, как тогда было принято.

Первой проблемой была транспортировка моей сумки, так как благодаря гостинцам моей матушки она была очень тяжелой. Пока я оглядывался в поисках носильщика, Адольф схватил сумку за одну ручку, а я взялся за другую. Мы пересекли Марияхильфештрассе – люди сновали туда-сюда по своим делам, и стоял такой ужасный шум, что нельзя было услышать самого себя, – но как волнующи были электрические дуговые лампы, от которых на площади перед вокзалом было светло, как днем!

Я по-прежнему помню, как был рад, когда Адольф привел меня на боковую улочку Штумпергассе. Здесь было тихо и темно. Адольф остановился перед довольно новым на вид домом на правой стороне под номером 29. Насколько я мог заметить, это был очень хороший дом, который выглядел внушительно и изысканно, может быть, даже слишком изысканно для таких юнцов, как мы, подумалось мне. Но Адольф пошел прямо через вход и пересек небольшой дворик. Дом на противоположном конце дворика был гораздо скромнее. Мы поднялись по темной лестнице на второй этаж. На площадку выходили несколько дверей, наша была под номером 17.

Адольф отпер дверь. Меня встретил неприятный запах керосина, и с тех пор этот запах навсегда остался связанным с памятью об этой квартире. По-видимому, мы оказались в кухне, но хозяйки квартиры не было видно. Адольф открыл вторую дверь. В небольшой комнате, которую он занимал, горела жалкая керосиновая лампа.

Я огляделся. Первое, что меня поразило, – это были эскизы, которые лежали на столе, на кровати, везде. Адольф расчистил стол, расстелил на нем кусок газеты и принес бутылку молока с окна. Затем он принес колбасу и хлеб. Но я до сих пор вижу его бледное серьезное лицо, когда я отодвинул все это в сторону и открыл свою сумку. Холодная жареная свинина, булочки с начинкой и другие вкусности. Он сказал только: «Да, вот что значит иметь мать!» Мы ели, как короли. Это был вкус дома.