Виктор Степанов - Юрий Гагарин

Оглядываясь потом на это последнее гжатское лето детства, Юрий Гагарин признавался с грустью:

«Хотелось учиться, но я знал, что отец с матерью не смогут дать мне высшее образование. Заработки у них небольшие… Я всерьез подумывал о том, что сначала надо овладеть каким-то ремеслом, получить рабочую квалификацию, поступить на завод, а затем уже продолжать образование… Все это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем — ведь мать наверняка не отпустит меня».

Фанерный чемоданчик собрать недолго: смена белья, рушничок и скромный съестной припас — пара яичек, пяток огурчиков. Валентин поедет с Юрой, проводит до самой Москвы. Присели по старинному обычаю на дорогу кто на чем. Ну, в добрый час!.. Приобнял отца — стареть стал, шея дубленая, сухонькая. А к матери подошел — не выдержал, застлало в глазах, горло сдавило комом. Только одно и запомнил — шершавые теплые руки, погладившие по голове, и глаза ее, покрасневшие, мокрые.

«Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе…»

И по дороге на вокзал, перебарывая душившие слезы, вспоминал, как мать махнула со ступенек крыльца. Лишь на минуту вроде бы прояснилось, когда с пригорка увидел бирюзовый краешек Гжати. Да ива шевельнула ему веткой вослед…

Утверждают, что Юрий Гагарин влюбился в небо, совершив свой первый полет в аэроклубе. Ищут более ранние вехи в припушенных кудрявыми облачками голубых небесах.

Да, те минуты, когда он сам управлял самолетом, почувствовав крылья своими плечами, останутся в памяти навсегда, и от них начнется отсчет его летчицкой биографии, а потом космонавтской.

Но не оглянуться ли на другую взлетную полосу, где набирал он высоту решительности и упрямства в достижении цели?

С размазанными по щекам слезами, лбом прижавшись к стеклу окна и до последнего светофора не выпуская из взгляда удаляющийся гжатский вокзал, Юрий не думал и не мечтал учиться на летчика. Просто мальчишка нашел в себе мужество оставить родительский кров и отправиться в дальний жизненный путь. Он хотел стать рабочим — и все.

Но там, на рельсах, на рельсах, на шпалах, на шпалах, в несущемся поезде, с гудком паровоза, окликающего поля и леса, начинается взлет.

Он никогда не думал, что в ремесленном училище ему придется снова копать, разрыхлять, утрамбовывать землю то лопатой, а то и руками. Но эта земля была другой, чем та, к которой привык он с детства. Та, деревенская, лежащая под солнцем, зеленела по полям шелковистой озимью, шумела, волновалась в колосьях, цвела ромашками и незабудками, радовала всхожими кустиками картофеля, стрелками лука, — да мало ли что рождалось на ней, вселяя радость и надежду сельскому жителю. Та земля, даже вязкая и хлюпкая в бороздах, когда они выбирали «тошнотики», все равно запомнилась теплой, родной, матерински ласковой.

А эта земля была совершенно иной — от нее веяло жаром; то черная, то серая, казалось выброшенная из вулкана, она обладала фантастической силой покорять металл, который, протекая по ней ручейком огня, застывал, превращался в деталь машины.

На языке литейщиков эта земля, которую он сейчас приминал, называлась формовочным материалом, и одним из свойств, которым она должна была обладать, помимо пластичности, прочности, газопроницаемости, важнейшим считалась огнеупорность, то есть способность противостоять действию самых высоких температур. Юрий уже знал, что эта сила ее зависит от содержания чистого кварцевого песка с температурой плавления в 1710 градусов. А на вид всего лишь песок и глина с небольшими добавками торфа, мазута, опилок, каменноугольной пыли.

Между прочим, когда конструкторы корабля «Восток» будут искать способ возвращения космонавта на Землю, зная, что при входе в плотные слои атмосферы спускаемый аппарат разогреется до десятков тысяч градусов и окажется как бы в пламени плазмы, они предложат обмазать шар глиной, очень напоминающей эту «землю». И Юрий, увидев в иллюминатор бушующее пламя, наверняка вспомнит огненный цех, струи расплавленного металла, острый сернистый запах, оранжевые круги и звезды в глазах, когда, забывшись, снимал он темные свои очки.

Удивительно, судьба распорядилась так, что, сам того не ведая, будущий космонавт уже в детские годы как бы проходил проверку на прочность, и не будет преувеличением сказать — на огнеупорность.

А сейчас тяжелый и в чем-то однообразный труд. Они проходят практику в литейном цехе, овладевают своей профессией. Всю рабочую смену одно и то же — в жаре, в духоте, в пыли. Литейную форму, называемую опокой, надо набить смесью, эту смесь уплотнить трамбовкой, повернуть и так и сяк не один раз. К концу смены ломит плечи и руки, то и дело бегаешь к кранику — глотнуть воды, а завтра опять то же самое.

С завистью проходил он по механическому цеху. Его однокашники, обучавшиеся токарному делу, стояли над станками, сверкающими стальной стружкой, нарочно небрежно сдвинув на затылок фуражки, — гляди, мол, как умеем. Поворачивали блестящие маховички, нажимали на черные, красные кнопки. В свежих чистых спецовках, в фуражках набекрень, кое-где приискренных металлом, — интеллигенты рабочего класса, так они называли себя, явно похваляясь перед группой литейщиков.

Или слесари — стоят себе над тисками, опиливают железки, из которых уже вырисовываются молотки, плоскогубцы. Светло, просторно, в окна глядятся деревья.

Поздно вечером, когда затихали в их комнатке общежития споры-разговоры, уже лежа в кровати, Юрий долго не мог уснуть, все рассуждал про себя, вспоминал, как это могло случиться, что ему сильно не повезло.

Ведь все начиналось прекрасно с того момента, когда вышли из поезда на перрон и их с Валентином подхватила в свои объятия, закружила, бросила в людской водоворот Москва. В метро — первый раз в жизни! Сердце зашлось от восторга, когда ступил на мраморные полы. Секунду-другую помешкал, решился шагнуть на ступеньки бегущей лестницы. Поехали вниз, в сверкании люстр, дворцовых колонн. «Стойте справа, проходите слева. Чемоданов, зонтов и тростей на ступеньки не ставить!» В толпе братья чуть было не потерялись. Их внесло, втолкнуло в вагон, и замелькала сказка в черных окнах мигающими огнями. Все спрашивали у дверей, которые — чудеса чудес! — открывались и закрывались сами, скоро ли будет их станция «Сокол». «Сокол»… Само название вселяло ощущение полета в новое, неизведанное, ликующее, как вся Москва.

Радиаторную улицу нашли не сразу, а когда подошли к дому, указанному в адресочке, долго стояли возле дверей: как-то встретят, гости хотя и званые, но приехали-то не к празднику, а со своими заботами.