Федерико Феллини - Я вспоминаю...

Одним словом, стараюсь избавиться от всего, что можно. Критерий нужности — могу ли я без этого прожить. Если это контракт, на который с ходом времени, возможно, придется взглянуть, я отсылаю его своему адвокату. Если напоминание о чем-то личном, выкидываю тем более: ведь позже избавиться от этого будет еще труднее. Обычно это удается, если только Джульетта не извлечет отправленное в мусорную корзину на свет божий; тогда выхваченному из забвения предмету светит надолго осесть в стенах нашего дома. Если это что-то, о чем я не могу решить, выбросить или оставить, я отдаю это Марио [43] Лонгарди — Прим. Ш.Чандлер . Понятия не имею, что он со всем этим делает. С глаз долой — и из сердца вон.

Случается ли мне в результате остаться без рисунка, который мне нравится, без наброска сюжета, даже без сценария? Разумеется. Но альтернатива — закопать себя под горой бумаг, да и отыскать нужное шансы минимальные. У меня никогда не было возможности обзавестись достаточно просторными апартаментами и помощником, который раскладывал бы все по местам. Заходя в свой офис, я предпочитаю, чтобы мой рабочий стол был девственно пуст — как и мой ум, между прочим. Мне нравится начинать каждый день с чистого листа.

Но фотографии, рассортированные снимки сотен лиц, — они должны быть доступны мне в любой момент; ничто не должно препятствовать тому, чтобы я начал их перебирать, зная, что начинаю делать новую картину. Стоит мне взглянуть на портрет, и моя фантазия начинает работать с такой быстротой, что за ней и перу не угнаться. Взглянув на лицо, говорю моей ассистентке Фьямметте [44] Профили — Прим. Ш. Чандлер : «Найдите мне эту женщину». А та отвечает: «Но этот адрес двадцатисемилетней давности». А из этого, возможно, следует, что снимок сделан сорок лет назад.

На протяжении многих лет происходит одно и то же. Кто бы ни обрушивался на меня с нападками, кто бы ни делал мне ту или иную гадость, на нее всегда болезненнее всего реагирует Джульетта. Она принимает близко к сердцу любой упрек — как касающийся известного в свете режиссера Феллини, так и ее собственного легко ранимого Федерико.

В любом турне, на любом кинофестивале Джульетта пользовалась огромной популярностью. Там в ней видели не синьору Феллини, а синьорину Мазину или просто Джульетту. Я тоже испытывал гордость за ее успех. Ей случалось работать и с другими режиссерами, а также на телевидении, но знаменитой ее сделали прежде всего роли в моих фильмах: Джельсоми-ны и Кабирии. В Италии, за стенами Рима, ее узнавали чаще, нежели меня. Когда по телевидению шел сериал с ее участием, «Элеонора», миланцы окружали ее на улицах, осаждая просьбами об автографе. Мне ничего не оставалось, как отойти в сторону. Какая-то женщина указала на меня пальцем и сказала своему спутнику: «Должно быть, это ее муж, Феллини».

Джульетта была прекрасна в «Безумной из Шайо». В тот момент у меня не было съемок, и я поехал во Францию, чтобы посмотреть на нее на съемочной площадке. Звездой фильма была Кэтрин Хэпберн, но нам практически так и не удалось познакомиться. Я старался ничем не выдавать своего Присутствия. Со стороны Брайана Форбса, снимавшего фильм, и так было верхом любезности допустить меня в святая святых, и я вовсе не хотел давать ему повод подумать, что появился исключительно ради того, чтобы поддержать Джульетту. В этом не было необходимости.

Итак, она снялась в имевшем незаурядный успех телесериале, регулярно писала свою колонку в газету, работала для ЮНИСЕФ. У Джульетты — особый дар сопереживания с теми, кому не чужды проблемы семьи, кто может нуждаться в материальной помощи, и с детьми — быть может, потому, что нам на долю не выпало обзавестись своими.

Мало-помалу мне становится понятно, какую важную роль сыграли в моей жизни многие, кто помогал мне ступенька за ступенькой преодолевать преграды, стоявшие на моем тернистом творческом пути. Разумеется, я всегда чувствовал плечо Джульетты — а, забудь я об этом хоть на минуту, она не преминула бы напомнить. Но вокруг меня были и другие: мои мать и отец, моя римская тетка, позволившая мне разделить с ней кров; и, что не менее важно, тетушка Джульетты, у которой мы обитали, пока не смогли обзавестись собственным жильем, а это был не один день; Альдо Фабрици; Росселлини; Латтуада…

До меня слишком поздно дошло, какой поддержкой и опорой была для меня мать. Речь не о том, что она специально что-то делала: по сути, она просто не знала, что мне нужно. И тем не менее, она не мешала мне стать самим собой. Пусть мои представления и взгляды не совпадали с ее воззрениями, она нашла для меня ободряющие слова, а потом и деньги, позволившие мне идти своей дорогой.

Есть слова, о которых вы позже горько сожалеете, слова, которых не взять обратно, не вытравить из памяти. Есть и другое: грех умолчания — слова, что вы вовремя не произнесли. Слишком поздно осознаешь, что вольно или невольно подвел других. А случалось — и самого себя.

Теперь я вижу, как вырос мой неоплаченный долг. Когда я стал кинорежиссером, когда я наконец добился успеха, я должен был сказать своей матери — сказать коротко и ясно, что вполне сознаю, какую важную, незаменимую роль сыграла она на ранних этапах моего пути.

Ценой моей творческой независимости, независимости творца стала моя личная экономическая самостоятельность. Мой идеал — пособие от хозяина, достаточное, чтобы покрыть расходы на квартиру, еду, такси и телефон, несколько тряпок и благополучие и здоровье Джульетты. Если вынести все это за скобки, для меня принципиальны только затраты на фильм, который я снимаю, и на тот, который за ним последует. Я никогда не задумывался над собственным будущим в экономическом плане, хотя вряд ли в моей жизни была пора, когда меня не тревожили бы квартплата, налоги, счета от врачей или вопрос о том, почему Джульетте не по карману вещи, которые ей нравятся.

Зарабатывать деньги — этого таланта у меня никогда не было. Совсем наоборот. У денег восхитительное свойство утекать из моих рук. Случись мне занять пост, связанный с вложением капиталов, я наверняка сделал бы это наихудшим образом. Дело в том, что меня просто никогда не интересовали деньги. Пожалуй, единственный раз, когда мне приходилось о них всерьез думать, — это по прибытии в Рим. Тогда я постоянно чувствовал легкий голод и должен был выбирать: поесть сытно, но только раз в день, или купить себе еще одну чашку кофе, или, еще вариант, пригласить на чашку кофе кого-нибудь.

У меня не было потребности закладывать фундамент будущего благополучия. Потому ли, что я так верил в будущее, или потому, что я в него не верил. Я вообще не думал о деньгах, если, разумеется, не считать макровеличин — тех денег, что нужны были, чтобы снимать фильмы.