Дмитрий Старостин - Американский Гулаг: пять лет на звездно-полосатых нарах

Процесс этот делает возможными огромные прибыли, но он весьма опасен, и тем опаснее, чем ближе к клиенту. Расфасовка может осуществляться в любой квартире силами двух-трех человек; розничная торговля всегда происходит на виду и требует участия целой группы. Хотя кокаин имеет репутацию аристократического наркотика, который употребляли Фрейд, Луи Армстронг и Шерлок Холмс, вокруг точек его продажи неизбежно начинают появляться люди несколько иного социального статуса — бомжи, проститутки, клиенты проституток, торговцы краденым. Некоторые из них пользуются своей осведомленностью о точке, как картой в рукаве, которую они извлекают в случае ареста. Некоторые пытаются просто ограбить наркоторговца, зная, что он-то в полицию никак обратиться не может. Колумбийские оптовики идут на колоссальный, но кратковременный риск; доминиканцы вынуждены каждодневно испытывать на себе опасности жестокой и бесчестной нью-йоркской улицы.

Тем не менее к началу 90-х годов огромное количество доминиканцев втянулись в это рискованное дело. Нередки были случаи, когда члены одной семьи работали в США по вахтовому методу: год или два торговал кокаином старший брат, затем его сменяли на точке младшие братья, племянники, кузены и так далее. В тюрьме среди доминиканских заключенных, попавшихся на наркотиках, можно встретить и образованных людей, окончивших в Санто-Доминго медицинский факультет или школу бизнеса. Если русские преступники в США, как правило, занимались чем-либо подобным и в России, то многие доминиканцы, прибывающие в Нью-Йорк с честными намерениями, испытав тяготы иммигрантской жизни, соблазняются быстрыми заработками наркоторговцев. Позорным у них это не считается.

Даже среди латиноамериканских заключенных доминиканцы выделяются необыкновенной открытостью: при первом знакомстве могут рассказать всю историю жизни. Между собой они говорят громко, постоянно жестикулируя и наподдавая друг другу локтями. У доминиканцев очень распространен обычай давать друг другу прозвища на основе физических характеристик, например: Flaco (худой), Peludo (волосатый), Morenito (черненький). Эти прозвища никто не воспринимает как обидные, а иногда и сами их носители так сживаются с ними, что начинают даже так представляться. Вместо «Я — Хуан» или «Я — Энрике» он начинает говорить «Я — Толстый» или «Я — Рябой».

Доминиканцы охотно помогали мне в изучении испанского языка. Нужно сказать, что занялся я этим серьезно лишь на четвертом году заключения. В декабре 1998 года, после нескольких месяцев занятий испанской грамматикой, я решил, что пора, наконец, попробовать себя в чтении. Во всех тюремных библиотеках штата Нью-Йорк есть испанские секции. Недолго думая, я выбрал изданную еще при Франко «Антологию испанской поэзии» и отправился с этой книгой в тюремную школу.

Был вечер, и в маленькой классной комнате, кроме меня, никого не было. Надзиратель снаружи нехотя перелистывал старую газету. Было тихо, и за оконными решетками кружился освещенный прожектором снег. Приближалось Рождество.

Я открыл книгу наугад и вдруг замер, пораженный совпадением. «Выходя из тюрьмы», — гласил испанский текст. Это было стихотворение августинского монаха Луиса де Леона, по преданию, написанное им углем на стене подземелья инквизиции в Вальядолиде. Я прочитал первые строки:

Я почувствовал строгую и мужественную красоту испанской речи, и внутри у меня что-то дрогнуло от неожиданной горечи возгласа:

Я сидел, ошеломленный этими строфами, величественными и сухими, как испанские скалы и степь. Но более всего я был поражен нахлынувшим вдруг чувством вечности и ее кругов, на одном из которых я вдруг соприкоснулся с испанским монахом XVI века, моим собратом по несчастью, проведшим четыре года за решеткой. «В хижине со скудным столом, в чудесных полях лишь Богом поверяет он жизнь», — читал я, до предела взволнованный этим чужестранным воплощением извечной тюремной мечты. В тот день я понял значение известных слов Ломоносова: «Испанский язык хорош для разговора с Богом».

Испанская литература с тех пор неизменно скрашивала мое тюремное существование. Латиноамериканские заключенные, конечно, рекомендовали мне тех или иных авторов — например, Сервантеса, которого многие называют своим любимым писателем. Некоторые, конечно, это делают в духе маршала Язова. Он, помню, в каком-то телевизионном интервью еще при Горбачеве ответил после долгих и напряженных раздумий, что очень любит Пушкина. Один перуанец всерьез уверял меня, что величайшей книгой Сервантеса был вовсе не «Дон Кихот», а некий трактат под названием «О любви», который он написал втайне и за огромные деньги продал во Францию. «С тех пор, — заключил перуанец, — французы превзошли все другие народы в искусстве любви».

Среди латиноамериканских заключенных существует традиция писать стихи любимым женщинам, но, в отличие от русских, совершенно не обязательно свои стихи. Мой хороший приятель Эрберто, уроженец колумбийского города Кали, осужденный за торговлю наркотиками и оружием, завел специальный блокнот, в который он записывал понравившиеся ему строки. Каждая из его многочисленных подруг в различных странах Латинской Америки получала к Рождеству, дню рожденья или дню ангела что-нибудь нежное из Кеведо, Бекера или Гарсиа Лорки. В некоторых поэтических сборниках из библиотеки стихи с наиболее романтическими названиями были просто вырваны.

Возможно, латиноамериканцы правы, посылая женщинам стихи чужие, зато хорошие. Среди русских некоторые сочиняют с искренним душевным порывом, но результат получается странный. Один паренек из Белоруссии, вдохновленный примерами других наших тюремных стихотворцев, решился написать элегию своей подруге. Элегия, первым читателем которой удостоился быть я, начиналась такими проникновенными строками:

В ответ на взрыв хохота, который я не сумел сдержать, поэт смущенно пояснил, что он совершенно не погрешил против истины, чему я сам мог бы быть свидетелем. Человек, сидящий в американской одиночной камере, действительно ест и пьет в двух шагах от унитаза, и размерами своими камера, особенно на пересылках, напоминает санузел. Его любимая девушка, продавщица из Барановичей, вероятно, никогда ничего подобного не испытывала. Я признал, что этот яркий образ поэта должен был вызвать в ней самое живое сочувствие к его участи.