Франсуаза Важнер - Госпожа Рекамье

Лондон, 7 мая 1822 г.

Здесь завтра ожидают г-на де Брольи и г-на де Сталя. Они сообщат мне новости о Вас. Прошу Вас, будьте посдержаннее с Адрианом. Вы не представляете, что пишет мне г-жа де Дюрас.

Я завален работой. Наши дела здесь идут превосходно; если бы они так же шли во Франции, Ваши друзья либералы не были бы столь злобными. Как бы там ни было, мое предсказание осуществится и они будут побиты бедным маленьким роялистским правительством, таким невзрачным на вид. Однако это правительство сделало много глупостей со времени моего отъезда, и роялисты имеют все причины жаловаться. Я написал, чтобы всё поправить. Частная переписка, которую печатают в английских газетах, также беспрестанно призывает меня во Францию, чтобы стать премьер-министром. Не знаю, что могло породить эти глупые слухи.

Покидаю Вас; валюсь с ног от усталости. Я сегодня написал длинную и крайне важную депешу.

Отчего я не в маленькой келье!

Лондон, вторник 3 сентября 1822 г.

Дело сделано; но с какой неохотой со стороны Матье! Виллель был бесподобен и целиком на Вашей стороне. Я смогу уехать лишь в следующее воскресенье, 8 сентября. Так что я увижу Вас не раньше 11-го или 12-го. Но скажите, не могли бы Вы встретить меня в Шантильи? Я постараюсь сообщить Вам точный день и час, когда я смогу там быть. Я увидал бы Вас прежде всех, мы бы поговорили! Мне столько нужно сказать Вам, столько чувств я таю в своем сердце уже пять месяцев! При мысли, что я Вас увижу, мое сердце бьется сильнее.

А Жюльетта? Билось ли ее сердце, когда она приезжала к нему в Париже, где он жил с 10 сентября по 3 октября? Мы не знаем, но разве можно сомневаться? Это возвращение было подготовкой к новому отъезду, на сей раз радостному, — в Верону, где должен был состояться новый конгресс Священного Союза. Хотя из этого собрания ничего не выйдет, Шатобриан отправлялся туда с воодушевлением: ради дипломатического цветника, собравшегося на берегах Адидже, стоило сделать крюк.

Пока мирная область Венеция с большой помпой готовилась к конгрессу, Жюльетта гостила в Монморанси вместе с молодым Ампером, который, по его собственному признанию, «был ею опьянен». Матье, возглавлявший французскую делегацию (и не сумевшей отделаться от назойливой супруги, последовавшей за ним), поехал в Верону и остановился по дороге в «знаменитой, любопытной и печальной Венеции», в которой никогда не бывал. Он первым сообщил Жюльетте о внезапной смерти дорогого ее сердцу друга — прославленного Кановы, случившейся 13 октября. Его соотечественники скорбели. Г-жа Рекамье — тоже, она поспешила передать Матье письмо к брату скульптора, аббату, чтобы доставить его в Рим с диппочтой.

В середине октября 1822 года в Вероне, вокруг министра иностранных дел, собрались французские официальные лица, намеченные для участия в конгрессе, — четыре посла при дворах союзных держав: посол в Лондоне, виконт де Шатобриан; в Санкт-Петербурге, граф де Ла Ферроне; в Вене, герцог де Караман, и в Берлине, граф де Рейневаль. Все более или менее влиятельные государи были там, за исключением нетранспортабельного Людовика XVIII и английского короля, приславшего вместо себя Веллингтона, что позволило Шатобриану простодушно сказать: «Я был представлен королям, я знал их почти всех».

С самого времени своего существования, то есть после падения Наполеона, Священный Союз, в который входили четыре страны — Австрия, Англия, Пруссия и Россия, — никак не мог успокоиться, перекраивая Европу. Он надзирал за границами, вновь установленными им на Венском Конгрессе, пристально — даже слишком — следил за каждым членом семьи Бонапартов и железной рукой поддерживал спокойствие в европейском калейдоскопе. В 1818 году в него вступил новый член — Франция. Французские либералы возмущались: эта лига, которой заправлял царь Александр и князь Меттерних, всегда была готова к крестовым походам, владычествовала в Европе, и дух ее был как нельзя более консервативным и абсолютистским.

Меттерних был в первую голову обеспокоен либеральным, а зачастую и националистическим волнением, разжигаемым с 1815 года главными очагами оппозиции: в Пруссии, не желавшей смириться с австрийским главенством в Германском Союзе, в Северной Италии, где реакционная и ограниченная военная оккупация породила и расшевелила множество тайных обществ, самым известным из которых остается общество карбонариев, и в самой Австро-Венгерской империи, где многочисленные народности добивались своего признания.

Союз последовательно уладил германские проблемы на конгрессах в Карлсбаде (1819) и Вене (1820), затем итальянский вопрос, обсуждавшийся в Троппау (1820) и Лайбахе (1821). В Вероне, как мы уже сказали, предполагалось найти решение испанской проблемы. И в этом вопросе предстояло лишь прийти к согласию относительно того, с чьей стороны последуют репрессии.

Шатобриану с трудом удавалось скрывать свою радость, он был опьянен тем, что находится среди сильных мира сего, дергая вместе с ними за ниточки высшей дипломатии… У него были свои идеи по поводу того, чем должен завершиться конгресс. Он громко заявит о них в книге своих «Записок», посвященной сему блестящему собранию: вопреки главе кабинета и с гораздо большим пылом, чем его непосредственный начальник, он высказывался за вооруженное вторжение Франции в Испанию, будучи убежденным в том, что от нее исходит угроза. Как можно скорее восстановить в Мадриде королевский абсолютизм — вот гордые планы Рене! После отъезда Матье он бросит все силы на то, чтобы рассеять недоверие англичан, противодействие со стороны Пруссии и Австрии, опасавшихся односторонних действий державы, которая была им не по нутру, и заручиться поддержкой российского императора…

Послушать его (а когда его читаешь, то такое впечатление, будто его слышишь), так Верона — его конгресс, вызванная им война в Испании — его война. Ладно. Скажем то, что, наверное, думала Жюльетта: не было ничего похвального в желании восстановить на троне бездарного короля, для которого всякая мысль, за редким исключением, приравнивалась к преступлению! Политическая дурость и жестокое мракобесие, увы, совместимы друг с другом! И возвращение Фердинанда VII вскоре будет означать неумолимый возврат инквизиции в стране, которая только что вышла из Средневековья, каким бы ни был ее карикатурный образ, вымышленный французскими романтиками, сочинившими притягательную, аристократическую и гордую Испанию, этакий «золотой век»… Как и в Неаполе в 1799 году, всё, что было умного и талантливого в испанском королевстве, было уничтожено с таким зверством, что сам глава французского корпуса, герцог Ангулемский, почувствовал омерзение: он далеко не пользовался репутацией либерала, но то, что он увидит, покажется ему столь возмутительным, что он поспешит публично заявить о своем неодобрении и как можно скорее вернуться в Париж.