Виктория Полечева - Тюльпинс, Эйверин и госпожа Полночь [litres]

От мамы тянуло холодом и колкой грустью. Она замерла на краю кровати и невидящим взглядом уткнулась в стену. Эйверин открыла глаза и, поерзав, тихо спросила:

– Все хорошо?

Мама встрепенулась, и лицо ее, бледное и застывшее, ожило. Она ласково погладила дочь по волосам и прошептала:

– Хорошо, моя родная. Спи. Я завтра испеку пирог с ягодами.

– Ну-у-у-у, если только пирог…

Эйви перевернулась на другой бок, пряча в складках одеяла улыбку: день, который начнется с пирога, обещает быть славным. Нужно только лишь поскорее уснуть.

Но стоило девочке сомкнуть глаза, как к ней подобрался дурной, пугающий сон. В нем мама кричала что-то про полночь, а папа отвечал ей еще громче, еще резче: «Я не отпущу тебя, слышишь?! Никогда не отпущу! И мне плевать на твою полночь!» Эйверин успокаивала себя только тем, что кошмар этот не может быть правдой. Ее родители так сильно любили друг друга, что крики и ссоры были им попросту не нужны.

Когда Эйви проснулась, она первым делом повела носом: не пахнет ли пирогом? Но, видимо, мама еще не вставала. Или папа не успел собрать ягод. Тогда девочка решила, что обязательно ему поможет: чем скорее они управятся, тем скорее мама испечет пирог из ароматного теста. А внутри у него будет так горячо и так сладко, что можно обжечь язык, но остаться довольным.

Эйви выбралась из-под тяжелого одеяла, легко спрыгнула с кровати и застыла: как ледяной водопад, на нее хлынула пустота дома. Он показался слишком просторным, необжитым. Старый ковер впился жестким ворсом в босые ноги, а от яркого света, лившегося из окон, ей и вовсе пришлось зажмуриться.

Эйверин накинула на плечи одеяло и вышла в коридор.

– Маа-а-а-ам? П-а-а-а-а-а-ап? – тихо позвала она.

Ей никто не ответил.

Эйви пошла дальше, собирая большим одеяльим хвостом пыль. Обычно в их доме царила чистота, а вот в последнее время мама стала уж очень рассеянной. Они три раза на этой неделе собирались прибраться, но мама вздрагивала и говорила, что с уборкой можно и повременить. А вот прогулка на Серый холм никак не ждет, визит к дедушке ни в коем случае нельзя откладывать, и снежки сами собой, вообще-то, не слепятся.

Эйви радовалась переменам в маме, но вот только губы у той все время дрожали. Будто сейчас она смеется, а потом вдруг ни с того ни с сего расплачется.

Девочка зашла в большую комнату и остановилась: холодом точно тянуло отсюда. Словно окна распахнули, и теперь сквозняк носился тут, как беспокойный пес, да кусал все, что попадется ему на пути.

Но окна были закрыты. А возле потухшего камина сидел отец Эйверин. Тоже потухший. В его черных глазах всегда что-то искрилось, но теперь взгляд опустел. Совсем как у мамы. В руках он вертел небольшую хрустальную птичку тонкой работы, которую пару дней назад смастерила его любимая жена.

– Папа? – спросила Эйви, чуть не плача. Она почему-то ужасно испугалась.

– Настало время полночи, сказала она мне! Сказала и ушла! Вот так просто! – забормотал отец. – Так просто… Взяла и оставила меня… Оставила меня… Нас оставила!

Эйверин опустилась перед отцом на колени, пытаясь заглянуть ему в глаза. Но он закрыл лицо широкими ладонями и страшно рассмеялся. Эйви, не понимая, что происходит, накинула на голову одеяло и разрыдалась.

Смех постепенно стих, и горячие сильные руки подняли девочку с пола. Отец усадил Эйви к себе на колени, не снимая с нее одеяла, крепко обнял и зашептал:

– Прости меня, Птичка. Я все сделаю, чтобы она вернулась. Слышишь? Я все сделаю.

Над Сорок Восьмым городом плыли красные облака. Но какими еще им быть, если наступила осень? Деревья в парке посовещались да разом и сбросили чуть сероватые листья. Может быть, под налетом маслянистой грязи листья были и желтые, и красные. А летом, наверное, вообще зеленые. Но те, кто родился в Сорок Восьмом после того, как заработал Главный Завод, и не знали уже, что листья бывают разноцветными. Деревья их интересовали примерно так же, как и безликие фонарные столбы.

Но Эйверин родилась не здесь и поэтому любила парк. К тому же фантазия ее достаточно хорошо работала, чтобы представить его красивым. Ночью, когда горожане плотно закрывали ставни на окнах и предпочитали не высовываться, девочка невидимым призраком скользила по узким улочкам и выходила наконец к самой окраине. Туда, куда и днем-то ходят только отчаянные безумцы. Но там разросся парк, и он дарил Эйви чувство защищенности.

Девочке чудилось, что черные безмолвные деревья – это ее личная стража. Чешуйчатая кора чем-то напоминала ей кольчужные доспехи отважных воинов. А уж ветви – раскидистые, волнистые – наверняка были созданы для того, чтобы защищать прохожих от вездесущего неба.

Где-то там, в недосягаемой выси, жил Хранитель. Говорили, что следит он за городами и деревнями круглый год и не спускает с них глаз. Мол, это нужно ему, чтобы всех защищать и обо всех заботиться. Но Эйверин и так со всем прекрасно справлялась, а вот от знания, что где-то есть тот, кто следит за каждым ее шагом, становилось не по себе. И только деревья, сплетаясь гибкими ветвями, шептали ей ветром: «Не бойся. Пока ты с нами – он тебя не увидит».

Уверенность, что Хранитель, если уж он и есть, зол и глуп, не покидала Эйви. Вот уже пятый год она жила на улице и видела, что защиты хватает не всем, а уж заботы и подавно. Беднякам нужно добиваться всего упорным трудом и непомерными усилиями. Хочешь есть? Дерись или воруй. Можешь, конечно, еще честно работать, но никто не обещает, что за твой труд честно заплатят.

Хочется спать? Ищи ночлег, клянчи, сбивай колени в кровь. Не спрячешься вовремя – спи под мостом, и тогда туман тобой знатно полакомится. Даже чистой воды в треклятом городе почти не достать: выпьешь хоть глоток из общественного колодца – и тут же сляжешь с болью в животе.

У бедняков оставалось только два способа сбежать от своей тяжелой доли: либо в могилу, либо в слуги. И в слуги решался идти чуть ли не каждый второй. Конечно, свободу потеряешь, да и жизнь твоя ничего не будет стоить, но получишь хоть какую-то защиту от холода и голода.

Эйви тоже надоело каждую зиму кутаться в лохмотья и есть отвратную клейкую кашу из найденных объедков. К тому же ей наконец-то исполнилось пятнадцать, а значит, она теперь имела право участвовать в торгах. Но от одной мысли, что перед ней откроются ворота Верхнего города, Эйверин лихорадило. Четыре года она мучилась, добровольно сменив кружева на обноски, и вот только теперь свет разгадки забрезжил впереди. Где-то там живет сама Полночь, и уж она наверняка что-то да знает.