Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

Судьба Румынии в огромной степени зависела от великих держав — Америки, Англии, Франции. Они с восторгом приветствовали революцию в России; две последние надеялись на то, что новое, демократическое правительство успешнее продолжит войну с Германией, и все три рассчитывали на установление такого режима, который исключал бы династию Романовых. Демократия боролась и теперь пожинала плоды победы. Европа подлаживалась к новым порядкам, а Румыния подлаживалась к Европе. В начале апреля королева собиралась в Париж, визит сулил исполнение заветных чаяний. К апрелю и мы надеялись выехать, и королева в простоте душевной предложила ехать с нею. И тогда решительно воспротивилось этому румынское правительство: не может королева Румынии прибыть в Париж в сопровождении русской великой княгини. Королева смирилась. Помню, с каким тактом она объявила мне об этом, и все равно это был тяжелый удар.

Это было первое откровенное унижение, что я испытала в новых обстоятельствах. Потом их будет немало. На родине было бы легче проглотить обиду, потому что, во–первых, я понимала, в какой мере мы сами повинны в случившемся с нами, а во–вторых, нас смело ураганом, а на силы природы не приходится обижаться. Но странно было встретить за границей непонимание, тем более со стороны политиков, знавших положение вещей, знавших, что творится в России. Сами по себе мы не представляли никакой политической силы: были развеяны по ветру, глава семейства и ближайшие родственники истреблены. Ни от кого ничего не требуя, мы ожидали малого.

С исторической точки зрения, остракизм, которому мы подверглись, был вполне естествен. Пережиток прошлого, мы были обречены. Мир не нуждался еще в одной Византийской империи с ее ветхой идеологией; правила, по которым мы жили, отменялись. Но воспитанный в этих правилах отпрыск еще недавно могущественной династии не мог так сразу встать на эту точку зрения, и я далеко не сразу стала безразлична к покушениям на мое достоинство. Да, я страдала от унижений — мелких, конечно, в сравнении с тем, что пришлось пережить.

Нас выдернули из блистательного окружения, прогнали со сцены как были, в сказочном платье. Теперь его надо было менять, заводить другую, повседневную одежду и, главное, учиться носить ее. Выделяться, как встарь, сейчас было смешно и некстати. Нужно иначе отличаться, нужен новый подход к жизни, без чего не приспособиться к ее новым требованиям. Я поздно поняла эту ясную и нелицеприятную истину, медленно дорастала до нее, чтобы соответствовать ей делами, но я несомненно двигалась в ее сторону, хотя поначалу мне не хватало привычной опоры.

Королева уехала из Румынии без нас. В ее отсутствие дворец Котрочени затих и опустел, всякая деятельность в нем прекратилась. Спустя несколько дней после ее отъезда в Бухарест приехали родители мужа с нашим мальчиком. Дорожные мытарства вконец измотали их, зато ребенок был крепыш. Как ни радовалась я нашему воссоединению, желание видеть Дмитрия не ослабло. Покуда не определилось наше будущее, было решено, что свекор и свекровь останутся в Бухаресте с малышом, благо он к ним привязался, и они с ним ладили. Королева, чье возвращение ожидалось через несколько недель, обещала приглядеть за ними.

Нашу с Дмитрием встречу откладывало множество проволочек. Помимо паспортов, мы еще ждали, когда восстановится нормальное сообщение между Румынией и остальной Европой. К тому же на мой запрос о возможности получить английскую визу Париж усомнился, что она будет мне предоставлена. И все же, несмотря на малоприятное известие, я решила ехать. В апреле мы с мужем выехали. Сопровождала нас только моя еще с российских времен горничная. Зять Алек остался с родителями в Бухаресте.

Не верилось, что можно ехать покойно, не страшась преследования, травли, не тревожась о том, что в любую минуту кто то вломится в вагон. Но я по–прежнему переживала неприятные минуты, когда ночью нас будили таможенники на границах и проверяли визы. Пожив в безопасности, я растеряла всю свою отвагу.

В Париже мы не поехали в отель, это было слишком дорого для нас. Мы приняли приглашение русской пары, знакомых по Бухаресту, у них был дом в Пасси. Наш хозяин, отставной дипломат, был талантливым скульптором, а в прошлом богатым землевладельцем в России. Вдобавок он изучал философию и метафизику. Его жена разделяла его интерес к оккультизму. Впоследствии их дом стал центром спиритической деятельности, к ним сходилось множество народу, в том числе знаменитости. Результаты их сеансов ошеломляли, о них говорил весь Париж, и вдруг все разговоры смолкли. Прошел слух, что свояки и зятья хозяина систематически дурачили его и завсегдатаев дома, наладив хитроумное устройство из струны и клейкой ленты. По мере того как разные явления подогревали интерес присутствующих, их любопытство было все труднее удовлетворить, и плуты попались на том, что усложнили свои махинации и те перестали им удаваться. Эта история наделала тогда много шума.

В то время, что мы жили в Пасси, оккультные занятия еще не играли заметной роли в жизни дома. Хозяева относились к нам прекрасно, мы ждали, когда Лондон решит вопрос с нашими визами.

От этого пребывания в Париже у меня остались самые грустные воспоминания. Перед войной я приезжала во Францию с единственной целью — повидать отца, и то были радостные поездки, а теперь в Париже оставалась лишь память о нем.

После морганатического брака и высылки из России в 1902 году отец с женой обосновались в Париже, купили дом. Участок располагался за городскими воротами в фешенебельном пригороде Булонь–сюр–Сен. Дорога к нему шла через Булонский лес. Стоявший в саду дом поначалу был невелик, но с каждым годом к нему что нибудь пристраивалось. Отец с мачехой жили как частные лица: принимали кого хотели и делали что захочется. Для меня, жившей тогда в Швеции у всех на виду, две–три скоротечные недели у них были передышкой, желанным отказом от этикета, и ведь радостно согреться у счастливого очага, а он таки был счастливый.

Сразу по приезде в Париж меня неотвратимо потянуло в булонский дом. Я понимала, что посещение причинит мне боль, но также, чувствовала я, и принесет облегчение. Я столько думала о жутких обстоятельствах последних месяцев жизни и самой смерти отца, что вид старого дома, некогда знакомой обстановки и нахлынувшие воспоминания смогут, я надеялась, изгладить картины страданий отца, рожденные моим воображением. Я хотела связать память о нем с мирной жизнью, с милым домом — со всем, что еще сохраняло его след. И я поехала в Булонь.

На первый взгляд ничто не изменилось за пять прошедших лет — и дом, и сад выглядели, как прежде. Дорожки подметены, кусты подрезаны, и только на клумбах не было цветов. Я позвонила от ворот. Из сторожки выглянул старик Гюстав, консьерж; они узнали меня, он и его толстушка жена Жозефина, вышедшая на звонок; сейчас редко кто заходит, сказали они; несколько месяцев назад звонил Дмитрий, они и сообщили ему, что отец в тюрьме.