Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

Только тогда было позволено привести нас. Мы спустились на первый этаж и по маленькому коридору дошли до внутренней двери, ведущей в монастырь. Церковь была заполнена людьми, все стояли на коленях, многие плакали. Близ ступеней алтаря прямо на камнях лежали носилки. Они казались почти пустыми, то, что прикрывали шинели, представляло собой небольшую груду. С одного края из под покрывала высовывался сапог. Капли крови медленно капали на пол, образуя маленькую темную лужицу.

Тетя на коленях стояла около носилок. Ее светлое платье выглядело довольно нелепо среди скромной одежды окружавших ее людей. Я не осмеливалась взглянуть на нее.

Испуганный священник вел службу дрожащим голосом. Хора не было. Из полутьмы, в которую была погружена церковь, подпевали молящиеся. У многих в руках горели свечи.

Служба закончилась. Все поднялись с колен, и я увидела приближающуюся к нам тетю Эллу. Лицо ее было белым и словно окаменевшим. Она не плакала, но в глазах было столько страдания; этого своего впечатления я не забуду, пока жива.

Со временем ее лицо утратило то напряженно застывшее, отрешенное выражение, но в глубине глаз навсегда затаилась безысходная боль.

Опираясь на руку московского губернатора, тетя медленно шла к двери, а когда увидела нас, протянула руки. Мы подбежали к ней.

«Он так любил вас, так любил», — беспрестанно повторяла она, прижимая к себе наши головы. Мы повели ее медленно по ступеням в коридор, чтобы укрыть от взглядов любопытных, число которых множилось вокруг нас. Я заметила, что низ правого рукава ее нарядного голубого платья запачкан кровью. Кровь была и на ее руке, и под ногтями. Она крепко сжимала пальцами знаки отличия, которые дядя всегда надевал.

Мы с Дмитрием отвели ее в ее комнаты. Она обессиленно опустилась в кресло и долго молча сидела с отсутствующим видом.

Спустя какое то время она поднялась и с лихорадочной жаждой деятельности попросила бумагу и написала телеграммы всей семье, начиная с императора. Выражение ее лица при этом оставалось тем же. Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела.

По дворцу все старались ходить бесшумно и разговаривали шепотом. Наступил вечер, но свет не зажигали. Полутьма сумерек стелилась по комнатам.

Несколько раз тетя спрашивала о кучере дяди. Он лежал в госпитале, состояние его было безнадежным, он был ранен той же бомбой, которая убила дядю. Около шести вечера тетя Элла отправилась навестить раненого и, чтобы не тревожить его трауром, надела в госпиталь то же самое нарядное голубое платье, в котором была днем.

Мало того! Когда кучер спросил ее о муже, она нашла в себе мужество с улыбкой ответить ему, что именно великий князь послал ее справиться о нем. Бедняга спокойно умер той же ночью.

В течение всех этих ужасных дней тетя демонстрировала непостижимый героизм, никто не мог понять, откуда у нее берутся силы так стойко переносить горе. Всегда замкнутая, она еще более замкнулась в себе. Только глаза и напряженно застывшее лицо выдавали ее страдание; с удивительной энергией, которая таилась в ней долгие годы, она сама занялась организацией похорон.

В этот первый вечер нашего траура мы с Дмитрием, совершенно измученные, испытывали потребность выговориться, обменяться впечатлениями. Мы задержались в классной комнате и разговаривали шепотом. В комнате было темно, на улице стояла ночь, колокольня Ивана Великого чернела на фоне неба. От снега крепостные валы и крыши казались голубоватыми. Со всех сторон виднелись купола. На древние кремлевские стены снова снизошел вековой покой.

Умолкли и мы. Мы смотрели из того же самого окна на безразличный ко всему город. Ничего не изменилось. Что за дело ему до людских бед и несчастий? Все идет к предназначенному концу. Что ждет нас в будущем? Оно будет другим, но каким?

«Как ты думаешь, — послышался из темноты голос Дмитрия, — мы будем… счастливей?»

Нас позвали обедать. И снова я изумилась, что все в этой жизни идет своим ходом. Стол был накрыт, как обычно, и этом было что то шокирующее.

Тети Эллы за столом не было, но она вошла в комнату перед концом обеда и села с нами. На ней было то же голубое платье. Видя ее белое осунувшееся лицо, нам было стыдно есть.

Она сказала, что хотела бы провести ночь в моей комнате, она не хотела оставаться одной в своих апартаментах на первом этаже. Перед тем, как отправить Дмитрия спать, она попросила нас помолиться вместе с ней, и мы все трое опустились на колени.

Перед сном мы долго говорили с тетей Эллой о моем дяде. Постепенно она успокоилась. Напряженная скованность, которая так долго удерживала ее, отступила. Она наконец расслабилась и заплакала.

Я скоро уснула мертвым сном и не знала, спала она или нет, но когда я проснулась, ее в моей комнате уже не было.

Ночью останки дяди были уложены в гроб, который покоился на задрапированном черным катафалке. Согласно православному обычаю гроб должен был оставаться открытым до погребения, но раздробленное лицо и руки дяди Сергея были скрыты от взора, а остатки его тела покрыты большим парчовым покрывалом, обшитым золотой тесьмой.

Часовые стояли в карауле у постамента, и весь день происходили долгие службы. Утром и вечером мы присоединялись к молящимся, а тетя Элла почти весь день провела подле гроба. Она не разговаривала и пребывала в скорбной отрешенности.

Порой случалось так, что служба кончалась, а она оставалась в том же положении, не замечая, что происходит вокруг. Тогда как можно осторожнее я брала ее за руку. Она вздрагивала словно от удара и устремляла на меня невидящий трагический взгляд.

Тем не менее она находила силы не забывать о делах и особенно обо мне и Дмитрии. Она приходила повидать нас в любое время дня, искала с нами близости. Ее отношение к нам совершенно изменилось, она будто в первый раз почувствовала в нас родственные души. Эти горестные недели сделали нас ближе друг к другу, у нас происходили долгие доверительные разговоры, чего никогда раньше не было.

В одном из таких разговоров она призналась мне, что очень страдала, видя, как глубоко и нежно дядя привязан к нам, особенно когда мы стали жить с ними в Москве. Она корила себя за резкость и несправедливость, порож-денные ревностью, и теперь старалась исправить положение. Особое чувство она испытывала к моему брату, который был дядиным любимцем. Между ними возникли самые нежные отношения, длившиеся до дня, когда обстоятельства разлучили их навеки.

Что до меня, я всегда оставалась несколько в стороне. Была ли в том моя вина или тетина, не могу сказать.

В те дни тетя Элла жила, отстранившись от всего земного, и делала лишь то, что считала своим долгом. Она казалась безразличной ко всему происходившему вокруг нее. Некоторые ее поступки были столь необъяснимы, если подходить к ним с обычной меркой, что многие, особенно те, кто плохо ее знал, сочли ее душевнобольной.