Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

Однако есть нечто, что сохранилось во мне из прошлого и что я ценю превыше всего на свете. Это любовь к родине. Это глубокое чувство привила мне моя семья. В своих великих деяниях и даже в своих ошибках все поколения Романовых ставили интересы и славу России выше каких бы то ни было личных выгод. Россия была частью их души и плоти. Ради нее они всегда были готовы всем пожертвовать, и они доказали это своей жизнью. Я молюсь, чтобы их сила духа поддерживала меня до конца моих дней.

Нью–Йорк, 1930 год.

Матери своей я не помню. Она умерла, родив моего брата Дмитрия, когда мне было полтора года. Она была греческой принцессой Александрой, дочерью короля Греции Георга и королевы Ольги, русской великой княгини Ольги Константиновны.

В 1889 году, когда матери едва исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж за великого князя Павла Александровича. Их брак был счастливым, но недолгим. В конце третьего года совместной жизни мои родители гостили в Ильинском, имении великого князя Сергея Александровича, брата отца. Здесь мать, которая была тогда на седьмом месяце беременности, внезапно плохо себя почувствовала.

Все произошло так неожиданно, что не успели вовремя привезти врачей, которые могли бы оказать ей помощь. При ней находилась лишь деревенская повивальная бабка. Когда врачи наконец прибыли, мать была уже в коме, из которой так и не вышла. В таком состоянии она пребывала шесть дней, потом родила ребенка и умерла.

Ее уход из жизни в двадцатилетнем возрасте потряс семью и опечалил многих в России. Со всей округи стекались крестьяне, они несли на плечах ее гроб до железнодорожной станции, а это около двенадцати километров. То была траурная процессия, но она скорее походила на встречу юной новобрачной: на всем пути ее следования было множество цветов.

Мать любили все, кто ее знал. Судя по оставшимся фотографиям, она была красива, с мелкими и тонкими чертами лица, мягким, почти детским контуром головы; у нее были большие и немного печальные глаза, а весь облик выражал душевную доброту и обаяние.

Брат родился таким маленьким и слабым, что все думали, что он не выживет. Когда он появился на свет, никому до него не было дела, поскольку в доме царил переполох, и все были глубоко опечалены безнадежным состоянием молодой великой княгини. Моя старая английская няня рассказала мне, что она случайно обнаружила запеленутого младенца на стуле среди шерстяных одеял, когда прибежала узнать новости о моей матери. И только когда мать скончалась, Дмитрию начали уделять внимание.

В то время инкубаторы для недоношенных младенцев были редкостью, а потому новорожденного укутали ватой и положили в колыбель, согреваемую бутылками с горячей водой. Дядя Сергей лично купал его, как рекомендовали врачи, и ребенок набирался сил и прибавлял в весе.

Его и меня оставили в Ильинском на несколько месяцев, чтобы малыш достаточно окреп для путешествия, а затем мы вернулись в свой дом в Петербурге, где нас ждал отец.

Конечно же, все это произошло до того, как я стала что нибудь понимать, и мне о том рассказывали другие люди. Я точно знаю, что первое мое воспоминание относится ко времени, когда мне было четыре года: я стою на сиденье черного кожаного кресла, и меня фотографируют. Помню, как накрахмаленные складки белого платьица царапали мне руки и как скрипел шелковый пояс. Моя голова была вровень со спинкой кресла, на которое поместил меня фотограф, а под ногами, обутыми в туфельки с шелковыми помпонами, лежала шкура леопарда.

Мы жили с отцом в Петербурге в одном из дворцов на Неве. Дворец был огромным, прямоугольной формы, неопределенного архитектурного стиля; ансамбль зданий и флигелей образовывал просторный внутренний двор. Из окон фасада второго этажа открывался прекрасный вид на Неву, широкую реку, по которой летом плавало много судов.

Я и Дмитрий вместе с нянями и служанками занимали третий этаж. Детские апартаменты, территория нашего детства, были полностью изолированы от остальной части дворца. Это был наш собственный маленький мир, где правила английская няня Нэнни Фрай и ее помощница Лиззи Гроув.

Нэнни Фрай и Лиззи Гроув перенесли в Россию все обычаи родной страны; они управляли детской согласно своим представлениям и правилам и обладали полной властью не только над братом и мной, но и над многочисленными русскими горничными, слугами и помощницами.

До шести лет я не говорила по–русски. Наше непосредственное окружение и все родственники разговаривали с нами на английском языке.

Два раза в день отец приходил повидаться с нами. Он глубоко и нежно любил нас, и мы это знали, но он никогда не расточал нам ласки, обнимал только когда приходил поздороваться утром или желал доброй ночи.

Я обожала его. Я радовалась каждой возможности побыть с ним рядом, и если по какой либо причине день проходил без встречи с ним, я очень переживала.

В то время он командовал императорской конной гвардией. Я чаще всего вспоминаю его в форме этого полка. То была великолепная форма — вся белая с золотыми галунами. Позолоченная каска была увенчана двуглавым орлом.

Отец был высоким, широкоплечим. Голова небольшая, округлый лоб слегка сдавлен к вискам. При таком росте ступни у него были маленькими, а таких красивых, изящных рук я никогда больше ни у кого не видела.

Ему было присуще необычайное обаяние. Каждое слово, движение, жест несли отпечаток индивидуальности. Он вызывал к себе расположение всех, с кем доводилось общаться, и так было всегда; с возрастом он не утратил своей элегантности, жизнерадостности и мягкосердечия.

У него было необыкновенное чувство юмора, он любил веселые розыгрыши, был мастер на всякие выдумки. Однажды на Пасху он незаметно подсунул под нашего кролика куриное яйцо и уверил нас, что тот несет яйца.

Самым радостным праздником для всех нас было Рождество. За несколько дней до него привозили и устанавливали елку. Затем двери большого зала закрывались, вокруг шли таинственные приготовления, о которых можно было лишь догадываться, и тогда, только раз в году, пропадал устоявшийся в доме покой, уступая место волнующему и радостному оживлению.

В сочельник мы приходили в такое возбужденное состояние, что няням приходилось не спускать с нас глаз, поскольку мы с Дмитрием то и дело пытались украдкой подглядеть, что происходит за закрытыми дверями. Чтобы успокоить, нас увозили на прогулку, но рождественские огни и украшения, веселый праздничный настрой толпы на улицах, по которым следовал наш экипаж, только больше возбуждали нас.

Наконец наступал долгожданный момент. Когда мы были одеты, за нами приходил отец. Он подводил нас к закрытым дверям зала и делал знак. Свет в зале выключали, двери распахивались. Перед нашими восхищенными глазами в громадном темном зале появлялась волшебная елка с горящими свечами. Сердца замирали, и мы с трепетом входили вслед за отцом. Он снова делал знак, темнота исчезала; вдоль стен появлялись столы, покрытые белыми скатертями, а на них — подарки.