Олег Смыслов - Генерал Абакумов. Всесильный хозяин СМЕРШа

— Я очень много думаю, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой.

— Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял.

— Угу. Ас другой стороны, он все погубил.

— Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.

— А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед (матом).

— Я уверена, что он просидит еще только год.

— Я говорю — каким он был (матом), когда вызвал меня для назначения (матом), плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что я должен, пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда?

Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (матом), которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!

— А тогда чего же ты переживаешь?

— Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек — разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно». Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

— Тогда не надо так все переживать.

— Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.

— Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было.

Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.

— Да. И духа нет.

— И он сказал — извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.

— Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат и потом тоже — в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою?.. Я сломил свою голову на том, на чем сломили такие люди — Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников.

— Его информировали не так, как надо, после того, как комиссия еще раз побывала.

— Нет, эта комиссия его информировала, по-моему, правильно, но тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться — Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гордова, тогда булганиншина, шиковшина и голиковшина должны были пострадать.

— Они не военные люди.

— Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. Ты думаешь, я не думал об этом?

— Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло. Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.

— Если бы я не был виноват, то не было бы всего этого. Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они дали мне должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье! Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления, я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

— Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества.

— Общества-то нет.

— Если даже есть— кучка, но для нее неинтересно жить.

— А умереть тоже жалко.

— Хочется увидеть жизнь, до чего все-таки дойдут?

— Увидеть эту мразь?

— Нет, это должно кончиться, конечно. Мне кажется, что, если бы Жукова еще годика на два оставили на месте, он сделал бы по-другому».

А ведь прослушивали генерала не просто так. Еще в бытность командующим, на него, на генерала Рыбальченко и на генерала Кулика — заместителя командующего — кто-то из доброжелателей написал донос об их высказываниях против политорганов в армии. По этому поводу даже приезжала комиссия Министерства обороны. Им бы тогда остановиться, но нет же, обиженные генералы продолжали гневить Бога!

Еще в органах была агентурная магнитофонная запись, составленная МГБ, когда генералы Гордов и Кулик, приехав в Москву из Куйбышева на совещание, изрядно выпив в одном из номеров гостиницы «Москва», вспоминая суровые дни войны, от души склоняли имя Сталина во всех мыслимых и немыслимых падежах, сопровождая эту процедуру самым что ни на есть отборнейшим матом. Абакумову пришлось доложить и об этом тоже.

И процесс пошел!

4 января 1947 г. арестовывают Рыбальченко и Гордова, а 11 января— Кулика. Арестовали и жену Гордова — Татьяну Владимировну. Женщина не смогла выдержать угроз и запугиваний и сломалась. Она подписала показания против своего мужа, а также против его заместителя и начальника штаба. Но для этого ей понадобилось быть лично допрошенной Виктором Семеновичем Абакумовым, он умел убеждать!

Следствие в отношении трех генералов велось более трех лет. Гордов и Кулик предстали перед Военной коллегией Верховного Суда СССР 24 августа 1950 года, а Рыбальченко на следующий день.

В эти же дни их расстреляли.

Спустя годы, бывший заместитель начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР Лихачев валил все на министра: «Абакумов, осуществляющий непосредственное руководство следствием по делам Гордова, Кулика и Рыбальченко, давал прямые указания о применении к арестованным физических мер воздействия».

После ареста Кулик ежедневно допрашивался по 8–9 часов и сломался уже 15 января 1947 г. Слышали, как он рыдал на допросах.

Рыбальченко допрашивали по 9–12 часов. Он сломался 9 января. А на суде заявил: «Следствие по моему делу велось преступно. Следователь довел меня до такого состояния, что я готов был подписать себе смертный приговор».

Избивали и Гордова, допрос которого вместе с истязаниями записывался на магнитную ленту.