Зиновий Черниловский - Записки командира роты

Хорошо помню, что, вычеркивая мою фамилию, командарм утрачивал что-то от своей всегдашней безапелляционности.

— Товарищ командующий, — обратился я, — может быть, Вы разрешите отправить раненого командира пулеметной роты в тыл? Дела его… не лучшим образом.

— Отправляйте хоть сегодня.

— Разрешите идти?

— Минуту. И взяв карандаш, надписал над зачеркнутым: "Медаль за боевые заслуги".

При всем том награда моя не ушла от меня. Дунаев был явно раздосадован.

— Вот что, — сказал он, — даю вам две недели отпуска. Поезжайте к себе в Чебеньки. Повидайте дочку. Отвезите ей и этого. У меня еще осталось, не беспокойтесь. А ей и шоколад, и сливочное масло, и печенье будут, небось, в диковинку. Так что собирайтесь.

Господи, да ведь это дороже всякой другой милости. Как раз в эти дни получил я письмо из дому — августовское. Вот несколько цитат из него:

"Вчера Галка проснулась ночью и говорит: "Мама, мне снилось, что папа приехал и стоит такой странный в военном, вот около той скамейки" — значит, и она своим детским умом думает об отце своем".

"Ты спрашиваешь о наших материальных делах. Нам достаточно того, что мы имеем… Хотела еще в Араси продать свое шерстяное платье, но никому не понадобилось. Пришлось продать твой коричневый костюм, пережить момент примеривания его, твоей вещи, чужим, противным дядькой…"

"Галочка наплавалась, наплескалась в речке, а потом стала варить в жестяночке "какао" для своего Мишки (куклы — все растрепаны) и приговаривает: "противный ребенок, только и знает, что ходит по гостям, да выпрашивает себе хлебушка, а маме своей никогда не даст даже попробовать. Вот теперь дам ему какао без сахара, да хлебушка с маслицем (камень с песком), и пусть молчит. А то я целый день играю и не ем, ведь если кушать, так ведь и его кормить надо".

Я и сейчас читаю это не без сантиментов, а как тогда? Гале еще не было пяти…

Весть о привалившем мне счастье разнеслась мигом, и мне не то что свои, но и трибунальские притащили все, что было. Да и военторг расщедрился "в пределах допустимого".

На этом остановлюсь, ибо согласен с автором "Очерков Элии" Ч. Лэмом, что вполне допустимо выставлять напоказ и свое превосходство и свое богатство, ибо выставленные напоказ познания могут пригодиться, а богатство — парки, дворцы — доставить кратковременное наслаждение. "Но выставленное напоказ семейное счастье, не имея названных преимуществ, наносит людям… смертельные обиды".

Счастье! Что от него в этом письме? Кроме горького сознания, что тебя любят и ждут.

Штаб армии. Каким он мне видится сейчас, спустя 45 лет? Первый эшелон: командующий и его штаб. Мозг армии. Второй эшелон: тылы, прокуратура и военный трибунал, политотдел, включая близкий мне по душевному настрою "отдел по разложению войск противника" (в просторечье "разложенцы"), числящий в своем составе лучшую часть политработников армейского аппарата, армейская газета, военторг…

Между двумя эшелонами — километров пять — семь. В зависимости от расстояния между деревнями, удобными для размещения. Столовых, если не ошибаюсь, пять: Военного совета, "генеральская", полковничья (включая и тех офицеров, которые занимают "полковничьи должности", куда отнесены и помощники прокурора армии), капитанская, солдатская. В последних, начиная от полковничьей, особенных различий, как помнится, не было. Размежевание диктовалось скорее чинопочитанием, чем различием в качестве и количестве пищи. Никто не голодал, но и не переедал.

Я как-то не задумывался над всем этим. Пока не прочитал — уже после войны, — что в немецкой армии было иначе. Гросс-адмирал Дениц имел особый обеденный стол, но ел то же самое, что и другие офицеры его штаба, включая мичманов, и в том же самом помещении. Здесь превалировал традиционный кастовый дух: офицерство! Как ни странно, мне это ближе наших порядков, ибо в основе офицерского "корпусного" сознания лежит ЧЕСТЬ.

В рассказе "Рощаковский" Л. Разгон передает со слов старого русского сановника историю поручика, которого наследник престола, будущий император Александр III, обругал под горячую руку на параде непотребным словом. Тот написал цесаревичу: стреляться с наследником престола не могу, но извинения требую. Жду его завтра же до 12 дня. Не получу — застрелюсь. Так оно и случилось. Хоронила самоубийцу (!) вся гвардия, а следом за гробом, через всю столицу шел по приказу отца цесаревич Александр. Так-то.

В том же ключе рассказ из шкатулки майора-артиллериста. "Случилось в знакомом мне гвардейском полку неслыханное: ротный офицер проиграл в карты месячное солдатское жалованье (да и все свои деньги, конечно). А занять никто не дает, отстраняются. Дошло до командира полка. Срам на всю действующую армию. Дело было в 1916-м. А надо вам сказать, что полковник был и знатного рода, и знатного роста. Метра два. И силища бычья. Вызывает: "Что предпочитаете, господин поручик: раз в морду или под суд?" Тот не колеблясь: "Раз в морду, Ваша светлость". Недели две отлеживался. А деньги вынул из кармана полковник — и все шито-крыто. Я и сам об этом рассказываю впервые".

И по мере того как я выговариваюсь, всплывает в памяти "нижеследующее".

Под вечер осеннего дня член Военного совета вызывает меня через вестового к себе. Седлаю Гальку, вооружаюсь, ехать лесом, фронт рядом, немецкая разведка заметно активизировалась.

Приезжаю. Привязываю лошадь к коновязи, вхожу в переднюю. Жду. Выходит генерал. В шерстяном свитере и в тапочках. Приглашает садиться.

— Ты вот что. У меня, понимаешь, в Ленинграде из квартиры фетровые бурки сперли. Для охоты держал. Редкость как хороши. Надо найти.

— Так ведь блокада, товарищ генерал.

— Не будь блокады, так и без тебя нашлись бы прокуроры. А ты исхитрись. А приметы такие…

Вышел на улицу, подхожу к лошади, дрожит всем телом. От меня передалось? И оглядываясь вокруг, вижу: выкинула жеребенка. Мертвого.

Глубокая осенняя ночь. Длинная лесная дорога. Один я. Идти придется пешком — с лошадью на поводу. Вытер ее сеном, что было здесь у коновязи, успокоил как мог, взялся за повод, и тихо тронулись в путь. А потом и отпустил повод. Лошадь, как никакое другое животное, чуткое до хозяйского настроения, придвинулась ближе, дышит в затылок. Иногда тыкалась, что значило: можно ли чуть передохнуть, попить, пожевать? Уже светало и было на выходе из леса. На пне сидел зайчишка, напуганный, поводил ушами. Поколебавшись, стал доставать парабеллум. И уж совсем наставился, как вдруг заяц соскочил с пня и скрылся в чаще. И слава богу. А там и дом.

Поутру доложил Дунаеву.

— Не верить вам не могу. К сожалению. Делать ничего, разумеется, не нужно. И не рассказывайте никому. Опомнится сам. Но не простит.