Зиновий Черниловский - Записки командира роты

Насчет лошади заметно обеспокоился. Оказалось, что и его Сказка в том же "положении".

Быть буре, решил я, наблюдая, как Николай Константинович меряет комнату своими широкими шагами.

Но, едва начавшись, буря смолкает. Оказалось, что это по недосмотру сорвался с поводу жеребец командующего.

"Хотя животные, но все-таки цари".

Начальника политотдела я знал мало. Разве что в столовой разговоримся. Но и это было редкостью, ибо столиками не менялись, к столикам как бы прикреплялись. Приходил он позже других, сидел и ел в одиночестве. В обращении был приятен и прост. Заметной роли в нашей армейской жизни не играл. Все главное в этом отношении исходило от члена Военного совета.

Насколько припоминаю, начальник политотдела ни разу не вызвал ни меня, ни кого-либо из прокуратуры к себе. Мы его не интересовали. Даже и в тех случаях, когда дело шло о процессах политического свойства.

Лично мне он позвонил всего раз. Авиационная бомба попала в грузовик, в котором была установлена армейская типография. Материальный ущерб был невелик, но наборщика ранило. А номер армейской газеты (со стихами Твардовского?) надо было выпускать неотложно.

А я как-то в разговоре за столом упомянул по какому-то поводу, что моей первой специальностью была специальность наборщика. И работал я не где-нибудь, а в Первой Образцовой типографии.

— Зиновий Михайлович, — услышал я в телефонной трубке, — историю с типографией вы, наверно, уже знаете. Не нахожу слов для неуместной просьбы, но вы меня очень обяжете как наборщик. Там что-то недостает доверстать. Вы увидите.

— Я готов, конечно, но вот уж почти десять лет прошло с тех пор, как я держал в руках верстатку…

— Как сумеете, конечно. Не до жиру. Договорились?

Как было отказать. Да еще при таком уважительном отношении. Там, где квалифицированному наборщику потребовалось бы минут пятнадцать — двадцать, я провозился около двух часов, но газета вышла.

Однажды мы вволю нахохотались по поводу разложения войск противника. Сами ли или по директиве — сказать не могу, но надумали "разложенцы" протянуть радиотрубу на нейтральную полосу и через нее агитировать. Сочинял "романсы", как шутили, умница-полиглот, член Союза писателей, добрейший и милейший майор. Только вот толку никакого. Никто не переходил. Как вдруг! Ранним утром в наш окоп приполз австриец и сдался в плен.

По его словам, побег был замышлен еще месяц назад, но отложен, ибо подвернулся двухнедельный отпуск. Побывал у себя в Линце, а по возвращении на фронт драпанул. Вот и вся история.

— А как ты и твои друзья относятся к аншлюсу?

— Вы же слышите, что я говорю Острайх, а не Остмарк.

— А наши передачи по радио?

Скажи, дурачок, скажи. Похвали, болван! А он — большие глаза: какие передачи? Показывают ему текст. Парень оказался на редкость сметливый. Взял карандаш, переписал по-своему, да и "вышел на связь". И не на "хохдойч", на котором наши говорили, а на каком-то немыслимом диалекте, прибавив от себя, как ему нравится в плену. Да еще кашеваром (так и было).

И что же? Реакция на эту речь была прямо-таки сенсационной. Немецкая артиллерия, до того нейтральная, открыла ураганный огонь.

Уже с конца 1942 года, а еще больше в 1943-м стало видно, что немецкие пленные стали как-то линять. Прежней бравады становилось все меньше, напротив, "Гитлер капут" слышалось все чаще, а сомнений в победе рейха и самой справедливости затеянной им войны — больше. На вопрос о Геббельсе и его пропаганде все чаще слышались иронические, а то и просто презрительные реплики. Некоторые же, не сдерживая презрения, имитировали его хромоту.

Даже и монстры держали себя как-то странно. Пленных стало все прибывать — по мере продвижения вперед, — и "разложенцы", которым было важно с ними беседовать, все чаще приглашали меня на помощь. Мне было интересно, и, когда было время, я охотно "гостил" у них.

Приводят парня: рыжий, плечистый, лет 25. По его словам, рабочий ковровой фабрики, в нацистской партии не состоял, отец примыкал к социал-демократам… Устойчивый набор биографических черт. Для 1943 года.

— Враги Германии?

— Все те же: евреи, коммунисты, англичане.

— Ну и как с ними со всеми?

— Уничтожать физически.

— И ты это делал?

Подумав:

— Не непосредственно.

— А твои награды: Винтрекомпани, Айзенеркройц?

Испуганно:

— Писарь я, у источника сидел.

Р.S. После того, что я написал о начальниках политотдела, читатели поймут мое удивление, когда на пути из Львова в Берегово, точнее сказать, на перевале гор, бросилась в глаза мемориальная стела, на которой: 18-я Армия… командующий такой-то… начальник политотдела Брежнев.

А члена Военного совета как будто и не бывало!

"Святая проституция"?

Несколько слов о моей "врачебной деятельности". Она началась еще в 1936 году, в Омске, куда я был направлен по окончании второго курса института, на 22-м году жизни (с зачислением в экстернат).

Я еще не устроился как следует, как был вызван к областному прокурору.

— Сообщаю вам, что с сегодняшнего дня вы назначаетесь старшим следователем по спецделам. И вот вам первое задание.

Заговорил заместитель прокурора области милейший Эфраим Соломонович Любашевский:

— В городе сибирская язва. Обком требует немедленного и срочного установления причин и виновных. Три дня сроку.

Я был растерян. О болезни этой только наслышан, что следует делать понятия не имел. Видя мое состояние, Любашевский отвел меня к себе, соединился с городской эпидемслужбой и попросил принять меня для консультации и сотрудничества.

С этого я и начал. Санитарная служба была, естественно, и сама встревожена. Меня ввели в курс дела, показали и самый "антракс" возбудитель болезни.

Слушая врачей, я постоянно ловил себя на том, что отвлекаюсь для детективных параллелей, начиная с дедукции Шерлока Холмса.

— Если, по вашим сведениям, источником заразы была и остается колбаса, значит, ее где-то здесь, в Омске делали, делают и продают.

— Мы тоже так думаем.

— Опрашивали ли вы заболевших?

— Нескольких из 10–12, находящихся в больницах. Некоторые из них указывают на ларек, который при вокзале, другие отсылают к магазинам, которые неподалеку от вокзала, больше половины приезжих.

— Значит, где-нибудь у вокзала колбасу и производят?

— Таких сведений у нас нет. Та колбаса, которую мы едим, производится на местном мясокомбинате. Ею снабжают и московскую торговлю.

Немного. Заметался. Прошелся по городскому базару, побывал на вокзале, видел запечатанный ларек и с тем вернулся в прокуратуру. Ночью меня осенило: надо допросить всех.

Список больных и больниц был у меня в руках, С ним и отправился в путь. Как ни странно, но к вечеру, обработав полученные данные, связанные с вопросом "Где покупали?", я утвердился в первоначальной версии: где-то вокруг вокзала. Между тем начинался третий день, и мне было сказано, что из обкома уже звонили.