Ханна Кралль - Опередить Господа Бога

И тогда я сказала: «И не думайте беспокоиться, доктор, увидите, уж он там все устроит как надо».

(Вскоре после того, как это было сказано, Профессор перевязал главную вену сердца пани Бубнер, чтобы прекратить отток и направить артериальную кровь в вены, и, ко всеобщей радости, оказалось, что кровь нашла выход из сердца…)

Перед установкой новых, импортных, машин пана Рудного послали в Англию, в Ньюкасл, на практику. Тогда-то пан Рудный и заприметил, что английская контролерша бракует гораздо меньше изделий, чем у них на фабрике, и что там ни разу не случилось, чтобы машина простаивала из-за отсутствия запчастей.

Когда он вернулся в Лодзь, ему мечталось, чтоб машины у них работали, как в Ньюкасле. Увы! — можно было разбиться в лепешку и не добыть нужных деталей, процент брака по-прежнему оставался очень высок, и ко всему прочему пан Рудный не мог найти общий язык с молодыми рабочими.

Директор фабрики говорит, что раньше к начальству относились с большим уважением, поскольку нелегко было найти работу. А сейчас дети рабочих получают образование — и хорошо, что получают, только потом работать некому, а если уж кто-нибудь приходит на предприятие, да еще с дипломом техникума, то немедленно, по любому поводу, начинает качать права, потому что отлично понимает выгоды своего положения.

Итак, когда пан Рудный вернулся из больницы после операции (это была та самая операция в остром периоде, когда речь шла о том, кто будет первым: инфаркт или врачи — врачи или Господь Бог, — та самая операция, перед которой Профессор пытался уйти из клиники и не возвращаться, но вернулся, еще в тот же день, под вечер. А если уж быть точным, то ушел не только Профессор. Эдельман тоже ушел, хотя именно он перед тем настаивал на операции. Эдельман сказал: «Пойду подумаю», поскольку тоже читал книги, в которых написано, что такие операции нельзя делать, — и вернулся спустя несколько часов. И тогда нашелся человек — это была Эльжбета Хентковская, который закричал: «Куда вы все подевались? Не понимаете, что дорога каждая минута?!») — ну так вот, когда пан Рудный вернулся после операции, о которой сразу подняла шум вся пресса, его с ходу перевели в более спокойный цех. Специально подыскали такой, где не будет ни импортных машин, ни дефицитных деталей, ни молодых образованных рабочих… «Здоровье, и только здоровье, пана Рудного было причиной перевода, — подчеркивает Директор, — а вовсе не то обстоятельство, как ошибочно полагал пан Рудный, что он пошел в отдел по технике безопасности и сказал, что Новак, который уже десять дней бюллетенит, не просто заболел, а получил производственную травму. Фабрика попадает в очень щекотливое положение, когда о производственной травме сообщается с десятидневным опозданием, но, повторяю, дело было вовсе не в этом и не потому пана Рудного перевели на более спокойный участок».

В новой своей должности пан Рудный занимался смазочными маслами. Что это была за работа! Осмотреть машину, составить протокол — вот и все. Пан Рудный прекрасно понимал, что участок ответственный: если скоростную машину хорошенько смазывать, она много лет не выйдет из строя, но чтоб видеть результат своей работы сейчас, немедленно — об этом не приходилось и мечтать.

Директор не понимает, с какой целью я интересуюсь состоянием здоровья пана Рудного.

Может быть, я, например, считаю, что фабрика несет ответственность за его болезнь? Нет, я вовсе так не считаю. Тогда Директор рассказывает, как после каждого посещения смежного предприятия, где ему приходится вымаливать запчасти и приличную пряжу, у него обостряется язва двенадцатиперстной кишки. А главный механик, непосредственный начальник пана Рудного (запчасти не для нескольких машин, а для всей фабрики!), уже дважды в предынфарктном состоянии попадал в больницу — если мне угодно, он может, не сходя с места, измерить себе давление, сейчас конец квартала и меньше чем сто восемьдесят на сто десять наверняка не будет.

У всех троих — пани Бубнер, инженера Вильчковского и пана Рудного — в ту субботу было много времени для размышлений. И они подумали: хватит, больше им инфаркт получать неохота!

Можно решить, что инфарктов больше не будет. Так же как, выбирая образ жизни, можно заведомо согласиться на инфаркт.

Короче, сразу по возвращении домой пани Бубнер ликвидировала мастерскую. Всю документацию полагается хранить пять лет, и у нее еще лежат ее авторучки, по штуке каждого образца. Время от времени можно их достать, почистить, оглядеть — блестящие, все до одной четырехцветные, маркированные и внесенные в накладные. Потом пани Бубнер складывает их обратно в коробку, прячет на место и неторопливо отправляется на прогулку.

Пан Рудный же, которого недавно перевели обратно в его цех, потому что опять прибыли новые машины, на этот раз из Швейцарии, сказал себе: «Только не волноваться. Даже если обнаружится отсутствие какой-нибудь детали, вовсе не обязательно самому чинить старую или из кожи лезть вон, чтоб добыть новую. Если не будет хватать частей, мое дело-подать официальную заявку, и дальше можно жить спокойно».

И действительно. Он подает письменную заявку и живет спокойно.

А если иногда нарушает данное себе обещание, то и вправду ненадолго. Достаточно почувствовать боль за грудиной, пойти к врачу и услышать: «Пан Рудный. Нужно радоваться жизни, а не огорчаться из-за машин» — и он снова начинает писать заявки.

И боли он тогда уже не чувствует, и приходит в больницу не как пациент, а просто в гости, пятого июня — в годовщину своей операции, и приносит три букета цветов. Один вручает Профессору, другой доктору Эдельману, а третий несет доктору Эльжбете Хентковской и кладет на ее могилу на кладбище.

— Закончилась акция, ты остался жив…

— В гетто уцелело шестьдесят тысяч евреев. Эти теперь уже понимали, что означает «выселение» и что ждать больше нельзя. Мы решили создать единую для всего гетто военную организацию, что, кстати, было не просто, так как никто друг другу не доверял: мы — сионистам, сионисты — нам, но теперь это, разумеется, уже не имело значения. И мы создали единую боевую организацию, ЖОБ.

Было нас в ней пятьсот. Но в январе немцы снова провели акцию, и из пятисот человек осталось восемьдесят. В той январской акции люди впервые отказывались идти на смерть добровольно. Мы застрелили пять или шесть немцев на Мурановской, Францисканской, Милой и Заменгофа, это были первые выстрелы в гетто, и они произвели сильное впечатление на арийской стороне: дело было еще до крупных вооруженных акций польского движения Сопротивления. Владислав Шленгель, поэт, который писал в гетто стихи и страдал комплексом покорной смерти, успел еще написать об этих выстрелах стихотворение. Называлось оно «Контратака». Послушай: