Пьер Грималь - Цмцерон

Процесс Фонтея не носил политического характера, но обладал тем не менее определенным государственным содержанием. Процесс же Цецины, в котором Цицерон выступал скорее всего в 69-м или, может быть, в следующем году, был чисто гражданским. В результате многочисленных передач состояния от одного наследника к другому создалось положение, при котором право на владение оспаривали Цецина и некий Эбуций, действовавший ранее как доверенное лицо Цезенции, жены Цецины, ко времени процесса скончавшейся. Дело было очень запутанное, и разбор его велся на основе правовых норм, нам теперь далёко не всегда понятных. Спор касался, в частности, истолкования выражений, встречавшихся в преторском эдикте, который был основополагающим документом дела. Выступая перед членами суда в третьей и последней сессии, Цицерон блеснул изощренностью диалектики и показал, что владеет всеми тонкостями юриспруденции.

Речь в защиту «малого человека» Деция Матриния, претендовавшего на должность писца при эдиле, принято относить к 67 году. Писцы составляли коллегию, пополнявшую свои ряды путем кооптации. Цензоры отнесли Матриния, до тех пор принадлежавшего к сословию всадников к эрарным трибунам, то есть к разряду граждан, более низкому, чем всадники, и следовавшему непосредственно за ними. Обстоятельство это смущало писцов, они колебались, не решаясь принять Матриния в свою ассоциацию. Цицерон, кажется, сумел рассеять их сомнения — если, конечно, эдил Матриний, упоминаемый в одном из писем Цицерона Целию от 50 года, то же лицо, что истец в процессе 67 года. Что заставило Цицерона выступить с защитой человека, не обладавшего ни значительным состоянием, ни властью? Точных сведений нет, но не из Арпина ли родом герой процесса?

В 66 году, будучи претором, Цицерон взял на себя защиту Фавста Суллы, сына диктатора, которого один из трибунов (имя его не сохранилось) собирался обвинить в незаконном обогащении; предлогом трибун выставил следующее обстоятельство: Фавст Сулла получил наследство от отца и, значит, стал хозяином богатств, приобретенных явно незаконным путем. Дело до суда не дошло, и речь свою Цицерон произнес на сходке граждан, доказавши, что суд и не должен принимать его к рассмотрению. Подоплека же дела, вполне очевидно, была политической. Цицерон считал, что не должно воскрешать в памяти годы диктатуры. То, что в законодательстве Суллы подлежало изменению — суды, например, — давно уже было изменено, и продолжать нападки на диктатуру значило лишь создавать благоприятную атмосферу для нескольких смутьянов, замысливших использовать в своих интересах настроения народа К тому же нападки эти подрывали авторитет людей, сотрудничавших с Суллоы, в толе числе и талого явно этого не заслуживающего человека, как Помпей. Поддержка смутьянов могла привести лишь к разжиганию давней розни между крайне консервативными деятелями сената и вождями партии, которая некогда называлась марианской. Заметим, между прочим, что именно путем поддержки смутьянов пошел Цезарь в 64 году: он сумел после отправления эдилитета сделаться председателем суда по разбору дела о разбое и осудил двух подручных Суллы — Луция Лусция и Луция Беллиена, Что касается Цицерона, то он исходил из необходимости поддержать законопроект Манилия, поручавший Помпею вести войну против Митридата, а в этих условиях начинать процесс против сына Суллы было явно неразумно — он раздражил бы сенаторов, а вожакам народной партии дал бы возможность скомпрометировать Помпея.

В эти годы Цицерону пришлось противостоять опасностям, надвигавшимся на него с разных сторон. Он понимал, что через два года, в 64 году, предстоит ему выдвинуть свою кандидатуру в консулы и, естественно, потребуется поддержка не только сенаторов, но в первую очередь народа, Он был первым человеком в роде, претендовавшим на место консула, был, другими словами, «новым человеком» и не мог, как многие другие кандидаты, рассчитывать, что имя его само по себе послужит лучшей рекомендацией. Голосование по законопроекту Манилия показало, насколько популярен Помпей; Цицерон выступил в поддержку закона и как трезвый политик постарался воспользоваться этим обстоятельством в своих интересах. Любое посягательство на Помпея, любой ущерб, нанесенный популярности полководца, без сомнения, отразились бы на положении Цицерона. Это объясняет не только отношение оратора к Фавству Сулле, но и действия его в еще одном любопытном эпизоде в конце декабря 66 года, в последние дни его претуры.

Десятого декабря 66 года, когда трибунские полномочия Манилия уже истекали, ему было предъявлено обвинение в мздоимстве, исходившее, по-видимому, от сенаторов, которые не могли простить трибуну той роли, которую он сыграл в присвоении Помпею чрезвычайных полномочий. Обвинение было представлено в суд; в суде в качестве претора председательствовал Цицерон. Было это в предпоследний день его магистратуры, двадцать восьмого декабря, Цицерон назначил первое слушание дела на следующий же день, что вызвало бурные протесты друзей Манилия, поскольку по старинному обычаю обвиняемому предоставлялось десять дней, для подготовки защиты. Протесты были так сильны, что Цицерону пришлось по настоянию трибунов прервать заседание; на стихийно возникшей сходке он обратился к протестовавшим с импровизированной речью. Объяснил причину своего решения: ему оставалось быть претором всего один день, он не хотел откладывать дело на то время, когда уже не сможет им заниматься; Цицерон прибавил, что намеревался выступить в защиту Манилия. Слова его, говорит Плутарх, успокоили толпу. Тогда (по словам того же Плутарха) Цицерон тотчас же, не дав гражданам разойтись, произнес речь «против олигархов». От речи не сохранилось ни строчки, но, по всему судя, цель оратора состояла в том, чтобы отмежеваться от сенаторов, занимавших крайне консервативные позиции (Гортензий, Лутаций Катул и др.) и еще раньше выступавших против Манилиева закона. В своей речи Цицерон усиленно подчеркивал, что держится среднего пути и ставит интересы государства выше интересов той или иной партии. Такая позиция могла, конечно, обеспечить ему самую широкую поддержку на выборах, но тем не менее было бы несправедливо сводить все его действия к мелким расчетам.

В год своей претуры Цицерон произнес также речь в защиту Авла Клуенция Габита. Участников этого дела мы уже встречали на процессе незадачливого клиента Цицерона по имени Скамандр. На этот раз Цицерон занял противоположную позицию — он защищал человека, против которого выступал на прошлом процессе. Клуенций не был больше жертвой попытки отравления; напротив того, по уверениям обвинителей, он сам пытался отравить, и не одного, а многих. Почему Цицерон взялся за этот процесс? Ведь всего несколькими годами раньше он защищал тех людей, которые ныне стали его противниками. Может быть, именно в этом обстоятельстве и заключен ответ на поставленный вопрос. Второй суд давал Цицерону возможность в косвенной форме указать на достоинства вступившего в силу закона о судах и противопоставить его закону Суллы, в соответствии с которым составлен был в прошлом процессе трибунал под председательством Юния Брута, так скандально обнаруживший свою продажность. Политический подтекст процесса уловить трудно, но все же, как кажется, возможно. Тут важно то место в речи на процессе, где Цицерон подчеркивает, насколько изменилась ситуация с введением нового закона, насколько очистилась атмосфера, когда в судах стали заседать не одни лишь сенаторы, а и представители других сословий, так что отпали былые поводы для недоверия и неприязни. Суд оправдал Клуенция. Не исключено, что в этом мало привлекательном деле, где члены враждебных и неразрывно связанных семей боролись друг против друга, Клуенций вовсе не был невинно оклеветан.