Георгий Литвин - Выход из мёртвого пространства

Строгость, конечно, была, особенно со стороны командиров. Но никого, обратите внимание, эта строгость не угнетала, не обижала. Потому что все понимали, почему и зачем она. Это - во-первых. А во-вторых, была строгость, была и уважительность. Человеческого достоинства никто не унижал. Именно это я и имел в виду, когда писал о том, что, несмотря на все трудности, чувствовали мы себя легко. Хотя и воинские звания были введены, и дисциплина была довольно жесткой, но не исчез, не выветрился без следа тот дух демократизма, который царил в нашей армии со времен гражданской войны. Вроде бы как мало надо человеку, чтобы он легко себя чувствовал, а с другой стороны - как много. Надо, чтобы уважали твое достоинство. А ведь какой отлаженный механизм существовал столько лет, особенно после 37-го года, чтобы именно этого качества нас лишить...

Ну, а в довоенные времена в отношениях летчиков и с техниками, и с нами, оружейниками, не было и тени высокомерия. Все было ясно: вы делаете свое дело, мы - свое, а в результате - дело общее, и в этом общем деле друг от друга зависим, куда уж проще. Так что все разговоры велись на равных. И безо всякой искусственности, ну, как пацаны в школе: один может своими марками похвастаться, другой - значками... Кстати, познакомился я тогда с летчиком Петром Откидачем, он тоже был с Украины, с Полтавы. Среднего роста, энергичный, летал с большим желанием. И очень петь любил. В дружбу наше знакомство не переросло, хотя и относились мы друг к другу с большой симпатией. Не упомянуть об этой встрече я не могу, потому что в дальнейшем о Петре Откидаче еще хочу рассказать. Выпала ему судьба героическая, трудная и трагическая. И был я во многом тому свидетель.

Хоть и уставали мы изрядно, но для разговоров время все равно находили. И особенно внимательно слушали тех, кто побывал на Халхин-Голе, понюхал пороху. Один рассказ техника звена Петра Яковлевича Самохина помню до сих пор. Не потому что он был уж какой-то особенно героический, а вот врезался в память, как заноза. Разговор начался с того, что кто-то спросил:

- Почему вашу двойку называют знаменитой?

- Очень просто. Потому что на ней летал Андрей Дегтяренко, - солидно ответил Самохин. - Сейчас он повышение получил, на запад его перевели.

И Самохин с удовольствием и гордостью, которых и не скрывал, начал рассказывать о том, как весной тридцать девятого его и Дегтяренко вместе с другими техниками и летчиками транспортным самолетом перебросили из Читы и Монголию. Там на аэродроме их уже ждали новенькие истребители И-16. Несколько тренировочных полетов - и ни Халхин-Гол.

Как-то Дегтяренко сбил в бою японский самолет и, посколькy бой шел чуть ли не над нашим аэродромом, сразу пошел на посадку, не заметив зацепившегося за правую консоль парашютиста, летчика со сбитого японского самолета. Но тот как-то отцепился, и Дегтяренко благополучно приземлился. Все же правая консоль была повреждена. Все, летать, не на чем!

- Сидим мы день, другой, загораем, запчастей же нет,

продолжал рассказ Самохин, - как-то прилетает к нам комкор Жуков Георгий Константинович. А начальство ему о случае с Дегтяренко уже доложило и дело представило так, что вроде бы он нарочно крылом парашютиста поддел. А Жуков крут был. Вызывает нас и с ходу к Дегтяренко: "Ты что же это делаешь? Нам трупы не нужны, нам "языки" нужны! Что за палачество в воздухе? Десять суток ареста за такое безобразие!" Никаких объяснений выслушивать не стал. Повернулся ко мне: "Когда самолет будет готов к бою?" Отвечаю, что отремонтировать за день можно, да запчастей нет. Жуков ничего не сказал, только желваки у него на скулах заиграли... Очень мало времени прошло, и у нас на аэродроме приземлился самолет ТБ-3. В нем было несколько моторов, крылья и другие запчасти. Через сутки Дегтяренко снова летал и сбивал японцев.

- А с гауптвахтой как же? - спросил кто-то.

- А ничего. Командир полка сказал, что отсидит позже, когда японцев разгромим. Потом Дегтяренко орденом Красного Знамени наградили. После окончания боев в Приморье перелетели, а затем перевели его на запад. Так и не отсидел он десять суток.

Шло время. Привезли нам на аэродром газеты за 13 июня. В них было напечатано заявление ТАСС, где предъявляемые Германией территориальные притязания объявлялись вымыслом. Говорилось и о том, что слухи о стремлении Германии нарушить пакт о ненападении лишены всякой почвы.

Наверное, как и все ветераны, да и не только ветераны, все нормальные люди, я много думал о предвоенных и первых военных годах. Как мы могли совершить такую чудовищную ошибку, какое коллективное затмение на всех нашло?

Долго серьезных публикаций, посвященных начальному периоду войны, я вообще не встречал. Однако сейчас, когда многое становится известным (а сколько нам еще предстоит узнать!), выводы уже можно делать, и вполне определенные.

Когда после окончания войны я работал в Германии, меня часто спрашивали немцы: как же так получилось, что фашистские войска дошли до Москвы и Ленинграда? Спрашивали даже те, кто сам участвовал в войне.

Убежден, что если бы во главе государства стояла тогда не эта жуткая личность - Сталин, а человек, обладающий хотя бы элементарным военным опытом и здравым смыслом, то, в конце концов, он и то не допустил бы этого "внезапного нападения". Сталин верил только в то, во что хотел верить. Реальности для него не существовало. А его окружение, запуганное массовыми казнями и арестами, да и само поучаствовавшее в них, верило только в одну реальность - реакцию Сталина, даже выражение его лица. Понравится ему какая-либо новость - значит, это факт, не понравится - такого нет, не было и быть не может! То, что немцы готовятся к нападению, ему не нравилось, значит, этого и не было. А ведь данных о сроках нападения фашистской Германии поступало в Москву предостаточно.

Найдется, наверное, немало людей, которые со мной категорически не согласятся. Но я считаю именно так.

Разумеется, в июне сорок первого таких мыслей ни у меня, ни у моих товарищей не было. Но - и тут прошу мне поверить - это заявление было воспринято в полку не как успокоительное (так и хочется написать - лекарство) известие, а, наоборот, как предостережение об опасности и близости войны. В чем тут дело? Вероятнее всего в том, что мы на Дальнем Востоке были в постоянном напряжении, в ожидании войны. Я уже писал о том, что звено истребителей находилось в постоянной боевой готовности, о провокациях японцев. Словом, у всех было ощущение, что война не только не за горами, она рядом, буквально за окном. Есть такое выражение - "я шкурой чувствую". Так вот, "шкурой" и мы чувствовали ее дыхание.

В воскресенье, 22 июня, полеты не планировались. Кто играл в шахматы, кто отправился в спортгородок, кто на речку. Разница во времени с Москвой немалая - семь часов, поэтому и узнали мы о нападении фашистов только вечером, из сообщения по радио.