Дмитрий Быков - Статьи из еженедельника «Профиль»

Однако проходит шесть лет — срок, достаточный для условно-досрочного освобождения. Страна в кризисе, и власть на новом фоне выглядит далеко не лучшим образом — ни убедительного антикризисного менеджмента, ни внятной успокаивающей риторики, ни монолитности, столь наглядной еще два года назад и затрещавшей по швам на первых же ухабах. Кроме того, за истекшие шесть лет власть не продемонстрировала главного — великодушия, а значит, не чувствовала себя победительницей. Буданов выпущен, а Бахмина родила в неволе. Государственная риторика 2007 года, в канун думских выборов, перепугала даже яростных сторонников президента. Все это время Ходорковский вел себя безупречно: не каялся, не сдавался, не просил пощады, не признавал своей вины, писал вменяемые тексты о необходимости социальной политики. То есть в шоколаде, получается, уже он. Не иронизирую: даже те, кто считает Ходорковского врагом России (а количество таких упертых персонажей снизилось в разы), обязаны признать, что этот враг вел себя лучше и способствовал международному реноме России больше, чем иные друзья.

И вот его второй процесс, на котором его моральная правота для большинства уже несомненна, — потому что государство продемонстрировало готовность не столько бороться, состязаться или противостоять, сколько затаптывать сапогами, причем дотаптывать, если можно, до мелкой пыли. Каков бы ни был результат этого второго процесса, он разворачивается в крайне невыгодное для власти время. И если окажется, что позиции силового клана по-прежнему крепки и он не собирается ослаблять хватку, и противопоставить ему по-прежнему нечего, кроме гордого терпенья во глубине сибирских руд, — это будет, конечно, убедительным свидетельством, вот только чего? Того, что власть сильна, или того, что она принципиально необучаема? Они ведь все сделали, чтобы — независимо от приговора — народ уже оправдал главного демона. Особенно в перспективе массовых увольнений и неудержимых подорожаний.

Я мало верю в то, что новое обвинение рассыплется. Я почти уверен, что Ходорковского с Лебедевым попытаются дотоптать. Это будет означать не только новые сроки для них, но и новые риски для государства: вряд ли сегодня зрелище стопроцентного триумфа государевой воли внушит кому-то уверенность в завтрашнем дне. И потому в нашей истории обязательно будет третий процесс Ходорковского, на котором его дело будет наконец разобрано беспристрастно. Вот только будет ли это еще кого-то волновать на фоне глобальных сдвигов, сопровождающих это разбирательство и чреватых исчезновением всех сторон, — большой вопрос.

№ 7(610), 2 марта 2009 года

После премьеры «Сон Гафта, рассказанный Виктюком» подвергся взаимоисключающим трактовкам. Одни утверждают, что в «Современнике» поставлен спектакль, откровенно реабилитирующий Сталина. Другие — что Гафт с Виктюком и Филиппенко отреагировали на неосталинизм и припечатали его.

Иные критики пишут, что перед нами медицинская фиксация маразма шестидесятников. Объяснить, что произошло на самом деле, может только режиссер Виктюк — и то вопрос, может ли…

— Роман Григорьевич, это оправдание Сталина — или?

— Для начала — это никакой не Сталин, это Гафт избывает свой навязчивый кошмар. Все сколько-нибудь мыслящие люди, которым выпало здесь жить, рано или поздно задают себе вопрос: как это было возможно и в каких глубинах нашего собственного существа заложена любовь к этому, если Сталин и до сих пор оказывается на ведущих позициях в опросах «Имени России»? Ведь сам он себе должен был как-то это объяснять, как-то себя оправдывать? Вот Гафт и предпринял такую реконструкцию, попытался встать на его место и перебрать аргументы, которыми он возвращал себе душевный покой. Причем, я думаю, сам Гафт поначалу никакой пьесы не задумывал. Он подошел ко мне с несколькими стихотворными фрагментами, которые явились как наваждение, которые и формы драматической поначалу не имели, — ведь он прежде писал только эпиграммы и лирику, временами замечательную. Дальше мы сидели у него на кухне и все это придумывали, иногда при участии его жены Оли Остроумовой. Сразу скажу, что сценические фантомы нельзя принимать за конкретных людей. Поэтому там нет никакого оправдания, либо обвинения, либо политического театра как такового — он имеет право быть, но я этого не умею. Мне кажется, театр должен переводить конфликт из области политической в небесную — в которой на самом деле все и решается. Я в жизни, кажется, не поставил реалистического спектакля — только так можно преодолеть обычную условность, в которой существует театр: ты же все равно не веришь, что это все по-настоящему. Ну так тогда оно и должно быть не по-настоящему — фантазия на тему, возгонка, повышенная концентрация страстей, балаган, ужас…

— Но люди-то к вашему фантомному Сталину приходят реальные. Радзинский, например.

— Какой Радзинский?! Есть элементы шаржа на него, но в принципе — это обобщенный историк, и, если на то пошло, Радзинский сам актерствует поминутно. Я с ним многажды работал, ставил его вещи — он в быту разговаривает обыкновенным голосом, но на сцене, на экране начинается вот это его пение, которое Филиппенко и показывает слегка. А с реальным Эдиком у меня прекрасные отношения, давние. Помню, как ставил во МХАТе в 1988 году «Старую актрису на роль жены Достоевского». Татьяна Доронина и Александр Ливанов. Доронину я на репетициях доводил до такого состояния, что Радзинский, иногда присутствовавший в зале, потихоньку сбегал. Ему казалось, что она сейчас кого-то убьет — так уж лучше меня, чем его. Подозрения его не оправдались — в конце концов она меня поблагодарила.

— Неужели люди так зависимы от власти, что сталинский гипноз в них живет десятилетиями?

— Не от власти, нет. Они зависят от совести, хотелось бы мне думать, а совесть их при Сталине находилась в аномальном состоянии. Зависимость же человека от власти я вообще не советую преувеличивать, потому что мне, скажем, закрывали в 70-е годы спектакли по Петрушевской — но они продолжали идти, полулегально, в ДК мы их показывали… Или в 1986 году, когда Горбачев приехал в Театр им. Моссовета смотреть «Царскую охоту» с Тереховой и Марковым и от меня потребовали убрать из спектакля пару острых реплик, а я пришел за кулисы и сказал играть, как написано. Потому что у меня якобы личное распоряжение Горбачева. И никто не усомнился, и сыграли, как написано, и Марков проснулся народным артистом. Мне кажется, прямо реагировать, как-то себя соотносить — последнее дело. Мне приятно, скажем, что меня любят украинские власти, любит жена президента, любит и Тимошенко, невзирая на то, что у них, кажется, с президентом не осталось никаких точек соприкосновения, кроме хорошего отношения ко мне. Но я ничего не делал для того, чтобы они меня полюбили. Это и в жизни срабатывает — не старайтесь понравиться, больше полюбят.