Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Как и многих других непокорных членов партии, ее вскоре отправили с дипломатической миссией. Для старых революционеров, подобных Коллонтай, это было наказанием: они отлучались от поля революционной деятельности. Но после лет, проведенных в Норвегии, Мексике и Швеции в качестве советского посла, Коллонтай, казалось, примирилась со своим положением и стала полностью поддерживать линию партии.

Когда Джон Рид впервые сказал мне в начале февраля, что в Петрограде находятся знаменитые американские анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман и что они хотят связаться со мной, моей первой реакцией было раздражение. Большинство анархистов, которых я знала, пока работала в Европе, всегда казались мне либо слишком категоричными, либо людьми утопических взглядов, не умеющими оценить или осмыслить объективные условия и обстоятельства. Эти их свойства в применении к России того периода, когда на пути революции было столько препятствий, когда были необходимы сверхчеловеческие усилия для их преодоления, могли привести только к поверхностным и незаслуженным выводам. Возможно, будучи членом партии, я тогда слишком легко принимала некоторые официальные обвинения, выдвигаемые в России против так называемых «инакомыслящих анархистов».

Рид развеял мои опасения относительно этих двух американцев, дав мне брошюру, в которой были собраны речи, с которыми они выступали в судах, когда их судили за антивоенную деятельность. Прочитав их и выслушав хвалебный отзыв Джона об их мужестве и преданности, я почувствовала легкий стыд за свое предубеждение. Ничто из того, что я увидела и услышала о них в России после их приезда, не изменило моего впечатления, которое я получила от этой брошюры с их речами или от описания Джона, а я следила за их деятельностью достаточно пристально, чтобы авторитетно говорить об этой деятельности. Я считаю своим долгом засвидетельствовать это из-за жестоких нападок, направленных против них обоих со стороны европейских и американских радикалов после того, как они уехали из России и выступили с критикой власти большевиков.

Когда Эмма пришла ко мне в «Националь» сразу после приезда из Петрограда в Москву, ее воодушевление, с которым она приехала в государство рабочих и крестьян, в основном уже остыло. В Петрограде она узнала о репрессиях, которым подвергались русские анархисты и другие инакомыслящие, о работе ЧК, о всепроникающей партийной бюрократии. И хотя она испытала потрясение и негодование, она еще не потеряла веру в тех, кого она считала настоящими вождями революции. Она все еще горела желанием работать на благо революции, даже когда сама выражала несогласие с тем, что считала перегибами. Она уже побывала у Луначарского и Коллонтай к тому времени, когда пришла повидаться со мной, и была убеждена, что оба они видели эти перегибы, но считали неразумным выражать протест. Когда она пришла ко мне, я была больна (результат моих недавних переживаний), и, когда мы начали беседовать, она внезапно разрыдалась. И в потоке слез она вылила передо мной все свое потрясение и разочарование, горечь от случаев несправедливости, свидетелем которых она стала и о которых слышала. Пятьсот казненных революционным правительством за один раз! Тайная полиция под стать старорежимной охранке! Подавление, преследование честных революционеров – все эти ненужные страдания и жестокость – разве для этого свершалась революция?

Я попыталась заговорить о том, что многое трагически неизбежно в революции, происшедшей в отсталой стране, хотела развеять ее сомнения, но еще более – изгнать свои собственные. Я говорила, что внешние условия, сама жизнь, нежели теория, диктовали курс революции… Я понимала, насколько недостаточными, вероятно, кажутся ей мои объяснения. Она жаждала поговорить с Лениным, и я пообещала организовать для нее и Саши Беркмана беседу с ним.

Обычно я терпеть не могла, когда меня просили представить кого-то Ленину, но на этот раз я была искренне рада сделать это. Я написала ему записку, приложив к ней брошюру, которую мне дал Рид, и вскоре получила ответ.

«Дорогой товарищ, – писал он, – я прочитал брошюру с огромным интересом (слово «огромный» он подчеркнул три раза). Не могли бы вы договориться с Э. Г. и А. Б. о встрече и привести их ко мне на следующей неделе? Я пришлю за вами машину».

Когда мы приехали в Кремль и прошли через множество охраняемых дверей в кабинет Ленина, он, как обычно, начал засыпать своих посетителей градом вопросов сразу после приветствия. Как будто он пытался извлечь из них самые последние крупицы информации о жизни в Соединенных Штатах. Как и всегда, он жаждал получить оценку революционных настроений в рабочем движении за рубежом и выразил озабоченность тем, что двое таких ценных работников оторваны от своих дел в Америке в такое критическое время.

Эмма и Саша слушали и отвечали на вопросы тепло и с уважением, выразив свое желание работать в революционной России. Они надеялись, что Ленин предложит им какую-нибудь работу, которую они смогли бы выполнять. Среди прочей деятельности они думали о возможности основать в России движение и журнал под названием «Друзья американской свободы» точно так же, как более двух десятков лет в Соединенных Штатах существовало общество «Друзья русской свободы». Одобрит ли он такую попытку? По почти неуловимому изменению выражения лица Ленина я поняла, какой будет ответ. Но, как и всегда, он не высказал его прямо.

Прежде чем уйти, Саша Беркман не смог удержаться от того, чтобы не заговорить об анархистах в советских тюрьмах.

Ленин отрицал, что какие-либо анархисты попадали в тюрьму за свои взгляды, настаивая на том, что Советы подвергают репрессиям только бандитов и сторонников Махно. Он посоветовал своим гостям найти себе какую-нибудь полезную работу при революционной власти. Он передаст их предложение на рассмотрение Центрального комитета партии и пришлет ответ через меня.

Когда я сказала Эмме и Саше, что решение по их проекту отрицательное, они не выразили ни возмущения, ни разочарования. Это было бы лишь одной из сфер их деятельности – было так много других вещей, которыми они могли заниматься. Я понимала, что их последнее поручение не могло удовлетворить их: они должны были наблюдать за реконструкцией некоторых экспроприированных особняков в Петрограде и переделкой их в дома отдыха для рабочих. И хотя такая деятельность так отличалась от того, на что они рассчитывали и надеялись, они взялись за нее с чрезвычайным рвением. Они были счастливы сделать любой вклад в строительство Родины рабочих.

Так как оба они по натуре были людьми активными и приехали из такой страны со сравнительно высоким уровнем жизни, как США, они, вероятно, больше, чем сами русские или средний европеец, страдали из-за ужасных условий, в которых им приходилось в то время жить в России, когда не хватало буквально всего. К недостатку сырья и общей неразберихе добавлялась неописуемая трата времени и сил, вызванная жесткой бюрократией. Можно было потратить часы и даже дни на получение разрешения на перенос матраса из одного здания в другое, хотя никто не знал почему. Это было рассчитано на то, чтобы истощить терпение любого, кто не провел всю свою жизнь в России или кто еще не приспособился к бюрократической волоките. Когда, после такого изматывающего жизненного опыта, они получили более удовлетворительную работу – организация революционного музея, – им пришлось иметь дело с такими же трудностями и проволочками. И все же, несмотря на то что они все больше и больше разочаровывались во власти и их несогласие с ее вождями росло, они радостно продолжали работать без жалоб или взаимных обвинений.