Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

После Второго съезда Коминтерна и провала моей попытки получить визу мое собственное положение в России становилось для меня все более мучительным. Я продолжала выступать как пропагандист институтов советской власти и получала столько приглашений выступить на публичных и заводских митингах, сколько могла принять. Но одна эта работа не удовлетворяла меня. Я должна была либо громко высказываться, либо казаться соучастницей, и у меня не было способа выразить свое несогласие с господствующей политикой через советские газеты или на общественных митингах. Мысль, что я стану паразитом в стране, где работа столь необходима, мучила меня и снова подорвала мое здоровье.

Я все еще жила в «Национале», который называли Первым Домом Советов: в нем жили многие видные коммунисты и члены правительства. Продовольствия остро не хватало, и обед обычно состоял из супа, приготовленного из рыбных консервов, куска такой же рыбы и куска хлеба. Раз в неделю выдавали дополнительные продукты: сахар, растительное масло или изюм, селедку и иногда икру. В Кремле хранилось дополнительное продовольствие для больных или слишком истощенных, и, хотя я имела право обедать в Кремле, я никогда этого не делала. Когда мой лечащий врач, который стал мне преданным другом, попытался убедить меня в том, что я должна попросить себе белого хлеба, я подумала, что он, должно быть, шутит. Некоторое время спустя, когда мое состояние стало настолько серьезным, что в опасности оказалась моя жизнь, он прописал мне особую диету из продуктов марки «Нестле», которую шведские товарищи присылали для российских детей.

В этот период я получила еще одно доказательство того воздействия, которое оказывала советская власть, ее авторитет и спектакли на даже самых бескомпромиссных революционеров.

Я уже упоминала о роли Клары Цеткин в революционном движении Германии, которая была основателем и вождем марксистского движения женщин всего мира. Когда Клара приехала в Москву осенью 1920 года, она была нездорова и склонна к истерикам. Вместо того чтобы привезти ее в «Националь», ее доставили в другую гостиницу, где не было никого, кроме секретаря, чтобы ухаживать за ней. Однажды вечером, после того как Ленин навестил ее в гостинице и обнаружил ее в чрезвычайно возбужденном состоянии, он зашел ко мне в номер.

– Клара должна жить в обогреваемой комнате и регулярно питаться, – сказал он. – Ей следует находиться там, где она может получать персональный уход, но не в больнице, разумеется.

Я сказала Ленину, что, наверное, смогу найти для нее подходящее место. Когда представители итальянских кооперативов учредили в Москве свою штаб-квартиру, мне удалось найти для них здание бывшего посольства Швеции и я всячески помогала Рондани, который был ответственным за это. Мое имя гарантировало получение этого дома и обеспечивало неприкосновенность у ЧК. Я знала, что в этом доме была пустующая спальня, и в ней Клара могла обрести комфорт, тепло и тишину, которые ей были нужны. Я без труда получила разрешение использовать эти апартаменты, и через день-два я переехала туда вместе с Кларой. Я спала на кушетке в ее комнате.

Когда ее состояние несколько улучшилось, ее начали звать на выступления перед огромными массовыми аудиториями. Она была еще настолько слаба, что иногда ее нужно было приводить и уводить с трибуны. Зная, что Зиновьев использует ее с демонстративными целями, я убеждала ее отказываться от таких приглашений или сокращать свои речи до нескольких слов приветствия и выражения солидарности.

Но я не понимала, насколько Клару воодушевлял вид самой трибуны и аплодисменты, которыми ее встречали.

– Посмотрите на этого убеленного сединами ветерана рабочего движения, – говорил обычно Зиновьев, представляя ее слушателям. – Она живое доказательство того, что все крупные революционеры одобряют тактику нашей великой, непобедимой партии. Да здравствует прославленная Коммунистическая партия!

Затем, как только Клара начинала говорить, Зиновьев обычно писал записку переводчику: «Сокращайте, укорачивайте ее речь. Мы не можем тратить так много времени на ее красноречие».

Вскоре я обнаружила, что Кларе действительно нравится окружающая ее атмосфера и что она выступает ради аплодисментов. Большевики вовсю пользовались этой ее слабостью. Они льстили ей, приглашали на личные встречи, позволяли ей думать, что она оказывает влияние на их политику. Они смеялись над ее наивностью, особенно когда она критиковала их за роковые ошибки, которые они совершили в отношении немецких коммунистов. И тем не менее, зная об их тактических просчетах и плодах этих просчетов в Германии, Клара не могла устоять против их лести. После моего отъезда из России, когда ее стали окружать только марионетки Зиновьева, она сама позволила сделать из себя одну из таких марионеток. Она подчеркивала свою верность господствующему большевистскому руководству (что означало – лидерам российского правительства) даже тогда, когда она знала, что инакомыслящее меньшинство в Германии было право.

Такая деформация личности Клары было одним из горьких личных разочарований в моей жизни. Я была не только ее горячим приверженцем, но и другом. Однажды она уверяла меня, что после смерти Розы Люксембург, которой она была безгранично предана, она видела во мне своего самого близкого друга. Во время нашей последней встречи в России я поняла, что больше не могу видеть в ней ни друга, ни учителя. Я рассказала ей о своем отказе в дальнейшем сотрудничать с большевиками и о своем решении покинуть Россию как можно скорее. Она настаивала на том, чтобы я осталась.

– Тебя могут назначить секретарем Международного женского движения, Анжелика, – сказала она. – Ты будешь независимой от других организаций Коминтерна. Ты должна остаться, Анжелика. Ты одна из немногих честных людей, которые остались в рядах движения. – Когда она говорила это, в ее глазах были слезы.

Я покачала головой:

– Нет, я не могу сделать это даже для Клары Цеткин.

Второй раз в своей жизни я посчитала необходимым не поддаваться на просьбы человека, по отношению к которому я испытывала глубокое восхищение и чье счастье мне было дорого. Я вспомнила случай с Плехановым в Женеве в начале войны. Когда я встретилась с ним в Петрограде после первой революции 1917 года, он даже не поздоровался со мной. Если бы я поддалась давлению и в том и в другом случае, моя жизнь сильно отличалась бы от моей теперешней жизни, но тогда я не получила бы величайшего удовлетворения в своей жизни – знания того, что я оказалась достаточно сильной, чтобы плыть против течения.

Однажды в октябре, когда я выходила из здания Коминтерна, куда я зашла, чтобы с курьером послать сообщение в Швецию, я столкнулась с Бородиным и английской женщиной-скульптором Клэр Шеридан. В начале сентября Каменев привез ее из Англии, и я слышала, что она лепит голову Ленина и других большевистских вождей. Некоторые из них чувствовали себя польщенными вниманием этой известной и безрассудно смелой кузины Уинстона Черчилля. Бородин представил меня ей и спросил, не отвезу ли я ее на своей машине в дом для гостей, в котором она остановилась, так как сам он задержится. По дороге она говорила о своей работе, о своих впечатлениях от различных руководителей и о впечатлении, которое произвела она сама. Я не одобряла эту идею увековечения вождей пролетарской революции и предложила ей, что гораздо лучше будет в качестве моделей взять типичных представителей рабочих и крестьян – особенно работниц, чьи страдания и героизм столь наглядно выражены на их лицах.