Анжелика Балабанова - Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Вскоре после этого я упомянула в разговоре с Лениным о встрече с Клэр Шеридан, и он пожал плечами и улыбнулся. Было очевидно, что, по крайней мере, на него это не произвело большого впечатления.

В конце месяца в Москву возвратился Джон Рид и вместе с Луизой пришел навестить меня. Оба они выглядели несчастными и уставшими, и мы не стали делать усилия, чтобы скрыть друг от друга, что у нас на уме. Джон с горечью говорил о демагогии и показухе, которыми отличался съезд в Баку, и о том, как обращались с местным населением и делегатами с Дальнего Востока. Через несколько дней я узнала, что Джон заболел и его отвезли в больницу. Мне передали, что он выражал желание срочно увидеть меня. К моему бесконечному сожалению, я отложила свое посещение Джона в больнице, не понимая, насколько серьезно он болен. В то самое утро, когда я собиралась пойти в больницу, я получила весть о его смерти.

Я не пошла на похороны, потому что знала, что не смогу слушать речи, которые будут произноситься над его гробом. Любая речь, которую я могла бы произнести, не упоминая о трагедии последних месяцев его жизни, была бы ложью и профанацией. Я знала, что Луиза поняла причину моего отсутствия. Бедная девочка! Ей пришлось несколько часов простоять под дождем и снегом, пока произносились бесконечные речи на русском, французском, немецком и английском языках. Даже после того как она в конце упала в обморок от горя и изнеможения, не было сделано попытки увести ее.

Речи продолжались над ее бесчувственным телом. Клэр Шеридан, которая присутствовала на похоронах, позднее отметила глухое равнодушие этого спектакля.

После похорон Луиза большую часть времени проводила со мной, пока восстанавливала свои силы. Вероятно, я была единственным человеком, с кем она могла свободно и с горечью поговорить о впечатлениях, полученных Джоном в России, и о его разочаровании. Она была убеждена, что это разочарование лишило его той воли, которая могла бы спасти его жизнь.

В начале 1921 года между Россией и Норвегией установились дипломатические отношения. Человек, которого назначили российским послом, бывший мэр Петрограда, был моим другом. Зная о моем желании уехать из России, притом что я все еще горела желанием работать на Советы, он предложил мне возможность сотрудничать с ним в Норвегии в качестве сотрудника посольства. После того как я выразила ему свою благодарность, он подал запрос о моем назначении. Необходимо было получить разрешение от российского Центрального комитета, так как деятельность всех членов российской партии находилась в его ведении.

Вскоре после того как запрос был сделан, я решила зайти к Ленину. По его поведению я смогла бы понять, каково будет решение Центрального комитета.

Поговорив о разных вещах, я его спросила:

– Владимир Ильич, вы не знаете, что решил Центральный комитет по поводу моего отъезда?

– Не знаю, – ответил он, – но, если вы хотите, я скажу им, чтобы они сообщили вам как можно скорее.

Из этого уклончивого ответа я поняла, что он не хочет, чтобы я уезжала. Затем я подчеркнула, насколько бесполезно для меня оставаться в России. Мое неодобрение тактики партии сделало меня бесполезной для любой настоящей работы. В Норвегии, где я не буду связана ни с какой политической деятельностью, я могла бы принести какую-то пользу России.

Из моих замечаний он понял, что дипломатические средства тут тщетны.

– Хорошо, – сказал он наконец, глядя на меня с прищуром, – если вам разрешат уехать, вы напишете памфлет против Серрати?

– Вы один можете написать такой памфлет, Владимир Ильич, – ответила я. – Позиция Серрати – это и моя собственная позиция.

Я повернулась и вышла из комнаты. И тогда я поняла, что никогда не смогу уехать из России ни как сотрудница посольства, ни в каком-либо другом качестве. Мое здоровье снова ухудшилось.

В последующие месяцы мои мысли обратились к Швеции и моим тамошним друзьям. Летом в Москву приехал Стром на одну из бесчисленных конференций, посвященных разногласиям, возникшим между Коминтерном и шведскими левыми социалистами в связи с условиями, навязанными присоединившимся партиям Вторым съездом Коминтерна. Эти разногласия в конечном итоге вылились в отказ шведской партии присоединиться к Коминтерну.

Вопрос о получении шведской визы я обсудила со Стромом, который был шокирован моим положением и состоянием моего здоровья. Он предположил, что Ялмар Брантинг, который стал премьер-министром Швеции от социал-демократов, возможно, захочет предоставить мне визу при условии, что я смогу получить справку от врача о том, что состояние моего здоровья требует моего отъезда из России для получения медицинской помощи. Я знала, что такую справку мне будет нетрудно получить.

По прошествии некоторого времени после возвращения Строма в Стокгольм я получила весточку о том, что Брантинг согласился дать мне визу. Как только я смогу получить разрешение Центрального комитета уехать из России, Стром приедет за мной в Москву.

Пока проходили недели, а я все не получала ответа на свое последнее прошение, я решила пойти прямо в Центральный комитет и потребовать решить мой вопрос. Молотов, который тогда был секретарем партии, при виде меня пришел в сильное замешательство.

– Товарищ Балабанова, вы действительно настолько больны, что вам необходимо уехать из России? – нервно спросил он. – Возможно, вы сможете выздороветь здесь. У нас тут есть лучшие доктора и больницы…

– Мое здоровье – это мое личное дело, – ответила я. – Центральному комитету прекрасно известно, почему я хочу уехать.

– Но что вы будете делать в Швеции?

– Швеция – всего лишь открытая дверь, – ответила я. – Я хочу вернуться в Италию. Я была активным членом движения на протяжении двадцати лет и намерена идти своим собственным путем. Я настаиваю на своем праве уехать.

– Я сожалею, – робко сказал он, – но мы не можем отказаться от работы такого выдающегося члена партии…

Я прервала его:

– Этот выдающийся член партии живет в Москве уже больше четырех лет, но вы так и не дали ей никакой настоящей работы. Вы обращались со мной как с примадонной. Я хотела работать. Теперь уже слишком поздно. Я не согласна с линией партии и не могу работать в таких условиях.

– Послушайте, товарищ, – настаивал он, – вы не можете выбирать себе работу по своему желанию. Центральный комитет мог бы сделать вас комиссаром пропаганды. Какая деятельность!

– Давайте не будем тратить время, – сказала я, вставая. – Я должна очень скоро уехать. За мной сюда едут шведские товарищи.

Несколько дней спустя после этого разговора я получила запечатанный конверт, на котором были написаны слова «Совершенно секретно». Внутри лежало сообщение, гласившее: