Виктор Кельнер - 1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Перовская не только отбирала от нас сведения, но и сама участвовала с нами в наблюдениях. Из манежа царь возвращался домой мимо Михайловского театра по Екатерининскому каналу. Перовская первая заметила, что на повороте от Михайловского театра на Екатерининский канал кучер задерживает лошадей и карета едет почти шагом. Рассказывая нам об этом на ближайшем заседании, она прибавила: «Вот удобное место». Для меня ее замечание стало понятно только в день 1 марта. План нападения не всем был известен, так как, по требованию конспирации, в него не посвящали тех, кому незачем было о нем знать.

Наблюдения продолжались без перерыва приблизительно до двенадцатых чисел февраля. Они послужили основанием для определения места закладки мины и нападения метальщиков.

По плану Исполнительного комитета покушение на царя должно было произойти или из лавки Кобозева на Малой Садовой путем взрыва мины, заложенной под мостовою, или ручными бомбами. Местом для нападения был намечен именно тот сворот на Екатерининский канал, на который Перовская обратила внимание. Метальщики должны были выйти на Екатерининский канал к известному часу и появиться в известном порядке, т. е. самая очередь метания бомб была приблизительно намечена заранее. Так, по крайней мере, передавал мне один из метальщиков, Емельянов, с которым мне пришлось познакомиться в первый раз уже в Московской пересыльной тюрьме. Он же говорил, что первую бомбу должен был, согласно очереди, бросить Тимофей Михайлов, а Рысакова предполагали поставить на последнее место, т. е., как говорил Емельянов, ему хотели дать понюхать пороху. Вспоминаю теперь, что Перовская указывала еще на пустынность Екатерининского канала. Здесь, следовательно, представлялось меньше всего шансов задеть взрывом прохожих.

В самый день 1 марта Перовская назначила мне свидание в маленькой кофейной, на Владимирской улице, близ Невского, чуть ли не в известной теперь под названием «Капернаум». Свидание было назначено в начале четвертого часа. Не помню почему, но в этот день я прислушивался на улице. Вероятно, был сделан кем-нибудь намек, что именно в этот день нужно ждать развязки. К назначенному часу я шел на свидание издалека, от Таврического сада. В тех краях еще ничего не было известно о том, что творится на Екатерининском канале. Но на Итальянской, недалеко от Литейной, я встретил офицера, мчавшегося чуть не стоя, на извозчике. Он громко и возбужденно кричал, обращаясь к проходившей публике. Я не мог разобрать, что он кричал, но видно было, что человек чем-то сильно потрясен, Я, конечно, понял, в чем дело. Придя в кофейную, я прошел в маленькую заднюю комнату, в которой и раньше встречался с Перовской. Комната эта бывала обыкновенно пуста. Я застал в ней студента С, члена наблюдательного отряда. Он тоже ждал Перовскую. Вскоре дверь отворилась, и она вошла своими тихими, неслышными шагами. По ее лицу нельзя было заметить волнения, хотя она пришла прямо с места катастрофы. Как всегда, она была серьезно-сосредоточенна, с оттенком грусти. Мы сели за один столик, и хотя были одни в этой полутемной комнате, но соблюдали осторожность. Первыми ее словами было: «Кажется, удачно; если не убит, то тяжело ранен». На мой вопрос: «Как, кто это сделал?» — она ответила: «Бросили бомбы сперва Николай, потом Котик (Гриневицкий). Николай арестован; Котик, кажется, убит».

Разговор шел короткими фразами, постоянно обрываясь. Минута была очень тяжелая. В такие моменты испытываешь только зародыши чувств и глушишь их в самом зачатке. Меня душили подступавшие к горлу слезы, но я сдерживался, так как во всякую минуту мог кто-нибудь войти и обратить внимание на нашу группу. Студент С., очень скрытный и сдержанный человек, не проронил за все время ни слова.

Перовская передала мне потом маленькую подробность о Гриневицком. Прежде чем отправиться на канал, она, Рысаков и Гриневицкий сидели в кондитерской Андреева, помещавшейся на Невском против Гостиного двора, в подвальном этаже, и ждали момента, когда пора будет выходить. Один только Гриневицкий мог спокойно съесть поданную, ему порцию. Из кондитерской они пошли врозь и опять встретились уже на канале. Там, проходя мимо Перовской, уже по направлению к роковому месту, он тихонько улыбнулся ей чуть заметной улыбкой. Он не проявил ни тени страха или волнения и шел на смерть с совершенно спокойной душой.

По словам Емельянова, Тимофей Михайлов должен был бросить первую бомбу, но он будто бы почувствовал себя не в силах это сделать, и у него хватило характера вернуться домой, не дойдя до места. Вследствие этого номера метальщиков перепутались, и около кареты царя первым очутился Рысаков.

Про себя Емельянов рассказывал, что за несколько дней до 1 марта он изучал расположение и внутреннее устройство плавучих прачешен-купален на Екатер[ининском] канале. Он говорил, что, если бы ему пришлось бросить бомбу и его захотели бы арестовать, он постарался бы скрыться в одной из купален, забаррикадироваться и защищаться до последней возможности, так как не намерен был добровольно отдаваться в руки жандармов. Когда Гриневицкий упал, он подскочил к нему, желая узнать, жив ли он и нельзя ли его спасти в суматохе, но было уже поздно. Тогда Емельянов подошел к царю и помог уложить его в сани.

После 1 марта я виделся часто с Перовской. 27 февраля был арестован Желябов, лично близкий ей человек. Сама она, как говорили, была больна все эти дни и с трудом ходила. Она переживала целый ряд крупных потрясений и личных и общественных, но оставалась все такой же тихой, сдержанной и спокойной на вид, глубоко храня в себе свои чувства. Кажется, 3 марта мы шли с ней по Невскому. Мальчишки-газетчики шныряли и выкрикивали какое-то новое правительственное сообщение о событиях дня: «Новая телеграмма о злодейском покушении…» — и т. д. Около них собралась толпа и раскупала длинные листки. Мы тоже купили себе телеграмму. В ней сообщалось, что недавно арестованный Андрей Желябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих пор можно было еще надеяться, что Желябов не будет привлечен к суду по этому делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах партии, но для обвинения по делу 1 марта у него не могло еще быть улик против Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова решена.

Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с которой она как будто не хотела расстаться. Я тоже молчал, боялся заговорить, зная, как она любит Желябова. Она первая нарушила молчание. На мое замечание: «Зачем он это сделал?» — она ответила: «Верно, так нужно». Не знаю, в этот ли день или раньше у нее явилась мысль спасти Желябова. Намерение, разумеется, несбыточное, но в Перовской говорила страсть, и, как человек, не привыкший опускать руки, она хотела испробовать все средства. Она искала лазейки в Окружной суд, где должно было происходить заседание суда. Мы искали свободной квартиры около III отделения на Пантелеймоновской. Тут она имела в виду устроить наблюдательный пункт и, вероятно, при выезде Желябова из ворот здания III отделения надеялась организованным нападением освободить его. Не помню, что она еще придумала. Нигде ничего не устраивалось. Отговаривать ее было совершенно бесполезно — она все равно стала бы делать по-своему. В этих поисках и суете она хоть немного забывалась. Поэтому я беспрекословно исполнял все ее поручения, ходил с ней всюду, куда она меня вела.